Земля - кормилица наша. А что мы знаем об этом?
Группа специалистов по аграрной истории Института российской истории РАН под руководством главного научного сотрудника профессора В. П. Данилова организовала теоретический семинар по изучению основных концепций современного крестьяноведения, где предполагается обсудить содержание оказавших наиболее заметное влияние на современное состояние науки работ зарубежных специалистов по теории и истории аграрных отношений. Планируется также проанализировать состояние отечественной теории в данной области, ее роль в мировом крестьяноведении.
КОНЦЕПЦИЯ «МОРАЛЬНОЙ ЭКОНОМИКИ» КРЕСТЬЯНСТВА
В. П. Данилов: Несколько слов об общем замысле нашего семинара. Всегда и везде обновление человеческих представлений о жизни, об обществе, о прошлом и настоящем — очень трудная работа, сопровождаемая столкновениями идей и страстей. Происходящее в настоящее время у нас это обновление оказалось особенно трудным и болезненным, связанным, пожалуй, с беспрецедентным идейным противостоянием. Острота и глубина этой драмы в общем понятна. Это — результат многолетней догматической монополии сталинско-брежневского псевдомарксизма, всеохватывающей системы лжи, изоляции наших исследователей от теоретических поисков обществоведов других государств. Поэтому, наверное, не стоит удивляться фактам, я бы сказал, обвального обновления взглядов иубеждений, когда самые ярые, ни в чем не сомневавшиеся ортодоксы советского марксизма и социализма вдруг оказались самыми решительными, самыми непримиримыми критиками того и другого. Отброшена одна идеологическая маска, в поспешности натянута другая. Таким людям всегда все ясно, но ведь и они ясны и неинтересны. Как сказал поэт, «они не стоят слов — взгляни и мимо».
Сегодня мы обсуждаем книгу Дж. Скотта «Моральная экономика крестьянства», в которой изложен интересный и перспективный взгляд на особенности организации и функционирования крестьянской экономики, на природу самого крестьянства как социального явления. Книга вышла в свет в 1976 г. Однако и в 1991 г. ссылки на нее обычны и в печати, и в устных дискуссиях, в том числе и по проблемам аграрной истории России. Случай совсем не частый ни в нашей, ни в западной историографии. За полтора десятка лет иные книги забываются начисто. Эта книга живет, причем живет все более активной научной жизнью. Участник нашего семинара В. В. Бабашкин сделал весьма обстоятельный реферат, который дает достаточно корректное представление о содержании книги. Это в значительной мере облегчило присутствующим ознакомление с ее концепцией. Но в обсуждении сегодня будут участвовать и те, кто имел возможность прочесть книгу целиком.
Позвольте очень коротко сказать о моем отношении к концепции «моральной экономики» крестьянства. Мне нравится иронический подтекст этого определения. В самом деле, «моральная экономика» обеспечивает всего лишь выживание человека на уровне полуголодного существования, на уровне простого воспроизводства, правда, всех членов общества (и в этом состоит ее моральность). «Аморальная» же экономика современного капитализма обеспечивает весьма высокий уровень материального благосостояния общества, хотя отнюдь не для всех его членов.
ДЖЕЙМС С. СКОТТ. МОРАЛЬНАЯ ЭКОНОМИКА КРЕСТЬЯНСТВА. ВОССТАНИЕ И ВЫЖИВАНИЕ В ЮГО-ВОСТОЧНОЙ АЗИИ. Нью-Хэйвен; Лондон: изд-во Йельского ун-та, 1976
(Реферат)
— Экономические ориентации крестьян определяются, прежде всего, их представлениями об опасности оказаться за нижним пределом потребления. Они всегда предпочтут придерживаться традиционной системы земледелия, если сочтут, что она сводит к минимуму такой риск, даже если организационные и технологические нововведения обещают повышение средней урожайности. Хотя это не означает, что крестьяне иррационально консервативны. Там, где они видят гарантии от риска, они охотно идут на инновации.
— Крестьяне глубоко убеждены, что государство и арендодатели, изымающие часть их продукции, не должны делать это так, чтобы возникала угроза самому существованию крестьянских семей. На этом убеждении основывается то моральное негодование, что явилось топливом бесчисленных восстаний. Минимальное содержание требования «права на существование» сводится к тому, что имущие классы не должны изымать у крестьянина то, что жизненно необходимо его семье; в максимальном же своем звучании это требование предполагает определенные моральные обязанности помещиков и государства по отношению к бедным во время голода.
— Общий принцип, унифицирующий все разнообразие социальных проявлений докапиталистической деревни, таков: «Всем деревенским семьям гарантируется минимальный прожиточный уровень в тех размерах, в каких это позволяют сделать находящиеся в распоряжении деревни ресурсы». Деревенский эгалитаризм консервативен, он не подразумевает равенства. Деревенские социальные гарантии отражают представления крестьян о надлежащих общественных отношениях. Можно представить определенную напряженность между крепкими крестьянами, стремящимися свести к минимуму свои обязанности по отношению к бедным, и последними, но «выживание слабейших» освящено общественным мнением во все времена. Эта моральная солидарность делает деревню деревней, а членство в ней социально привлекательным.
— Руководствуясь этикой выживания, крестьяне возлагают на государство примерно те же надежды, хотя и в меньшей степени, что на патрона. Таким образом, можно смоделировать идеальные действия государства в отношениях с крестьянами. К сожалению, в реальной жизни государство не всегда придерживалось подобных моделей.
Критерии эксплуатации. Что такое эксплуатация? Что мы подразумеваем, когда говорим, что государство или земельная аристократия эксплуатирует крестьян? Отвечая на эти вопросы, автор показывает, что в определении самого понятия эксплуатации разные теоретические традиции в целом сходятся. Согласно им, в основе этого понятия лежит идея о том, что некоторые индивиды, группы или классы несправедливо обогащаются за счет труда других или в ущерб другим. Но такой взгляд предполагает знание о норме справедливости, и здесь возникает огромное количество субъективных оттенков этого знания — по числу ученых, отваживающихся судить о столь сложных вещах.
Уровень жизни. Логично предположить, что у арендатора понимание справедливости и несправедливости его социального бытия, понимание эксплуатации прямо связаны с уровнем жизни. Чем ниже уровень жизни, тем менее справедливыми должны ему казаться отношения с арендодателем. Но на практике связь здесь не столь уж прямая. Часто бывает, что в ситуациях, близких к голоду, помещики снижают свою долю в урожае, а при необходимости и помогают зерном голодающим. Получается, что снижение уровня жизни сопровождается не обострением, а улучшением отношений с арендодателем. Нетрудно представить и обратную ситуацию, когда благосостояние крестьянина улучшается, а отношения с помещиком при этом обостряются. Поэтому уровень жизни сам по себе явно недостаточен для того, чтобы выстраивать на нем теорию эксплуатации. Значит, необходимо также рассмотреть природу взаимодействия между помещиком и арендатором.
Взаимоподдержка и эквивалентный обмен. Многие приверженцы теории обмена утверждают, что о том, насколько эксплуататорский характер носят взаимоотношения помещика и арендатора, можно судить по тому, в какой мере они отвечают нормам взаимопомощи. Эти взаимоотношения основываются на обмене услугами, и их справедливость определяется эквивалентностью обмена. Если помещик оказывает адекватные услуги, крестьянами движут чувства благодарности и справедливости; в противном случае они возмущены несправедливостью происходящего. Трудность с определением того, насколько эквивалентен обмен, — это известная трудность сравнения яблок с апельсинами. А. Гаулднер предлагает один из путей ее преодоления. По его мнению, арендатор и помещик сами балансируют эквивалентность в своих взаимоотношениях сообразно конкретной ситуации. Главный недостаток этого подхода состоит в том, что он не делает разницы между решениями, которые люди вынуждены принимать под давлением обстоятельств, и теми, какие они считают справедливыми. При большой нужде крестьянин часто вынужден соглашаться на условия, которые вряд ли находит справедливыми, причем нужда сама по себе есть продукт существующего распределения власти и достатка. «Ясно, что сила одних и уязвимость других приводит к сделкам, не отвечающим общим представлениям о справедливости. Если за критерий справедливости принимать обмен эквивалентными ценностями, то в реальных сделках, заключаемых между людьми, неправомерно видеть соотношение эквивалентных ценностей. Нужда крестьянина-арендатора в продовольствии может быть мерой его зависимости и мерой власти над ним того, от кого зависит его продовольственный запас, но она не может быть мерой справедливости этой власти. Арендаторы и другие крестьяне без труда отличают справедливое от того, что они вынуждены принимать. Другими словами, следует допустить, что существуют какие-то идеальные нормы обмена, до определенной степени независимые от реальных ситуаций».
Эксплуатация как моральная проблема. Однако ограничивать рассмотрение проблемы эксплуатации только представлениями крестьян о «справедливой цене» значило бы сделать свой подход слишком односторонне материалистическим, искусственно оторвать крестьянина от общества, в которое он уходит своимикорнями. Цель — обеспечить свое существование — действительно универсальна для всех крестьянских обществ, но принадлежность к определенному обществу дает конкретному крестьянину определенный набор моральных ценностей. Крестьянин хорошо знает, чего он может ожидать от других участников общественных отношений, знает, как поступали в подобных ситуациях в прежние времена. «Необходимость брака, например, тоже, можно сказать, „дана", но свадебные обряды, их значение, а также взаимные ожидания супругов в огромной мере определяются культурной и исторической традицией». Традиция накладывает отпечаток и на формы крестьянских выступлений, на содержание их лозунгов.
Крестьяне достаточно хорошо улавливают, когда привычный установившийся баланс обмена услугами изменяется не в их пользу, и они не нуждаются вособой агитации за то, как жестоко они эксплуатируются. В этой связи встает вопрос о реальной роли агитаторов со стороны, стремящихся принести крестьянам «сознательность». Хотя и вряд ли имеет смысл мистифицировать крестьян теориями классовых отношений, нельзя, однако, сказать, что роль агитаторов нулевая. Напротив, часто эта роль оказывается очень велика, но сводится она не к тому, чтобы открыть крестьянам глаза на то, как их эксплуатируют, а прежде всего к помощи в организации крестьянских выступлений. «Таким образом, бессилие крестьян идет не от непонимания классовых отношений, а от трудности организации общего выступления при малых масштабах крестьянской общественной организации».
Разные категории сельских тружеников — мелкие собственники земли, арендаторы, наемные работники — вкладывают свое понимание в требование права на существование. А для городского наемного работника здесь свои нюансы — цены на хлеб, на рис, право зарабатывать. И все же представления о праве на существование для разных общественных устройств в целом схожи.
Устоявшиеся формы взаимодействия и их нарушение. В каждой крестьянской культуре существуют устоявшиеся и освященные временем формы и нормы взаимодействия крестьян с помещиком. За их исполнением крестьяне следят более ревностно, чем за соблюдением неких временных договорных форм, не укорененных в культуре, видя в первых для себя более прочные гарантии. Истории известны крестьянские выступления в защиту незыблемости этих форм (например, восстание сельскохозяйственных работников в Англии в 1830 г. в защиту традиционных форм найма, против коммерческих нововведений землевладельцев). Правда, бывало, что и земельная аристократия чувствовала опасность для себя в разрыве традиционных связей (например, во Франции в XVIII в., когда крестьяне показали восприимчивость к товарно-денежным отношениям). Во всех случаях беднейшие слои крестьянства наиболее решительно выступают в защиту традиционных прав и обязанностей как обеспечивающих им определенные гарантии.
Права, обязанности и социальное расслоение. Проблемы взаимоподдержки и гарантий существования имеют тесную связь с вопросом об организации власти в обществе в целом. В каждой культуре есть свои представления и мифы, разъясняющие, почему люди находятся на разных ступенях социальной пирамиды. И эти объяснения, как правило, содержат представления о целом комплексе обязанностей со стороны власть имущих по отношению к низшим слоям, что и оправдывает их привилегированное общественное положение. Дж. Баландьер в своей «Политической антропологии» рассматривает явление взаимной поддержки и взаимных обязанностей как универсальное следствие любой авторитарной системы. «Говоря в общем и целом, — пишет он, — власть должна оправдывать свое существование поддержанием определенного уровня коллективной безопасности и достатка. Это цена, которую должны платить те, кто обладает ею, — цена, которую никто никогда не платил сполна». В прежние времена эта связь находила довольно своеобразные формы реализации в общественной жизни: королей убивали за неурожайные годы; императоры лишались «божьего помазания», если страну охватывал голод; русских священников убивали, когда долго не было дождя. Таким образом, неспособность властей соответствовать определенным выработанным в обществе нормативам подрывала саму основу их власти в этом обществе.
Есть основания полагать, что эта органическая связь между неравенством, подчинением и экономическим правом на существование составляет главную черту большинства докапиталистических обществ».
Только рассмотрение моральной экономики крестьян дает понимание природы их негодования и объясняет, почему крестьяне часто поднимают восстания, исход которых кажется безнадежным.
Можно ли предположить, что крестьянские общества с сильными общинными традициями более склонны к восстанию и взрывоопасны, чем те, в которых крестьяне в большей степени интегрированы в рыночную экономику? Вроде бы и можно, поскольку в первом случае крестьяне как бы в одной лодке. Они коллективно подвергаются ударам и испытаниям, коллективно же готовы и сопротивляться им, защищая основы своего бытия. Но, с другой стороны, в их распоряжении отработанные механизмы распределения непосильного бремени, в то время как коммерциализированная деревня очень уязвима для рыночных колебаний и не располагает реальными возможностями смягчать внешние удары для беднейших своих обитателей.
Большую роль в том, что крестьяне воздерживаются от бунтов и восстаний, играют государственная помощь и поддержка. Хотя реально размеры этой помощи чаще всего оказываются значительно ниже минимальных потребностей нуждающихся крестьян, однако следует брать во внимание не только экономическое, но и социально-психологическое воздействие этой практики. Крестьяне на местах обращаются за этим вспомоществованием к местным политикам и государственным чиновникам, и эти новые связи они на первых порах воспринимают как нечто подобное от века установленным связям между патроном-покровителем и его крестьянами. Во многих случаях это сродни изъятию детонатора из взрывного потенциала деревни.
Первое, разумеется, всегда отмечают как важный фактор, удерживающий крестьян от восстания. О справедливости этого говорят многие исторические факты: относительное ослабление государства часто сопровождается крестьянскими бунтами; более или менее успешные локальные крестьянские выступления порождают цепную реакцию и, наоборот, демонстрация репрессивной мощи, как правило, сдерживает других крестьян. Однако далеко не всегда все обстоит именно так, и одной лишь теорией репрессий объяснить это невозможно. Здесь и вступает в силу второе. Резонно предположить, что в реальной жизни оба эти фактора действуют в комплексе и вместе удерживают крестьян от актов отчаяния, какими являются восстания. Но как определить, какой из них оказывается решающим препятствием взрыву в каждой конкретной ситуации?
«Таким образом, вопрос о том, в какой мере крестьяне подчиняются эксплуатации вследствие мистификации, а в какой по отсутствию иного выбора, не ставит аналитика в тупик. Задачу можно решить, если определить, какое количество принуждения требуется для поддержания существующего аграрного порядка и что происходит при изменении баланса сил. Можно ее решить, если посмотреть, насколько обычным делом для крестьян является мелкое нарушение регламентации, удерживающее от большого выступления. А главное, ее можно решить, ответив на вопрос, насколько ценности крестьянской культуры соответствуют официальным мифам, освящающим общественный порядок.
На уровне культуры особенно четко отражается состояние, в котором забитое и запуганное крестьянство вынашивает упорное моральное несогласие с установленным властями общественным порядком. Это символическое прибежище есть не просто источник утешения и забвения в полной риска крестьянской жизни. Это есть зародыш другого идеального мироздания, иная субкультура, отражающая представления о разумном и справедливом существовании. Онапомогает своим приверженцам достигнуть социального единения на основе общих ценностей. В этом смысле она столь же конец, сколько и начало».
Когда стало ясно, что этого не происходит, более того, что разрыв не уменьшается, а увеличивается, развернулся спор — центральный для западного экономического и политического мышления. Почему все происходит вопреки теоретическим постулатам, которые тогда принимались просто как правила грамматики, как вещи само собой понятные, о которых не спорят? Пришлось более пристальное внимание обратить на проблемы социальной структуры стран «третьего мира», которая была представлена прежде всего массовым крестьянством. Тогда-то и оказалось, что у нас нет достаточной теоретической базы и аналитического аппарата для изучения крестьянства.
Второй подход: крестьяне существуют как носители особых характеристик, особых способов поведения, и их надо изучать, но это можно делать на основе существующих дисциплин. Этот подход среди наших ученых представлен, скажем, взглядами Шутс, который опирается в вопросах изучения крестьян на неоклассическую экономическую теорию и делает это умно и интересно.
А. В. Гордон: Уже через два года после выхода книги Дж. Скотта мы дали резюме ее в реферативном сборнике ИНИОН. В 80-е гг., когда на Западе развернулась по этой книге дискуссия, обзор этой дискуссии также был нами опубликован. Секрет научного долголетия этой работы в том, что, по-моему,Дж. Скотту удалось соединить несоединимое. До него в крестьяноведении выделялось четыре основных подхода к изучению проблемы: 1) от крестьянского общества (Ф. Знанецкий, А. Кребер, Р. Редфилд с его теорией «частного общества»), 2) от крестьянской экономики (А. В. Чаянов), 3) от крестьянской культуры (здесь наибольший интерес представляет концепция «большой и малой традиции» того же Р. Редфилда), 4) от «крестьянства как класса» О. Вольф). Т. Шанин сконструировал свое понятие «крестьянство», взяв как бы по кирпичику от каждого из этих подходов. Дж. Скотту, кажется, удалось нечто большее: он создал общую теорию, сумев в ней в какой-то степени соединить все эти подходы.
Вообще, это сложный вопрос, почему одна теория обретает резонанс, а другая не воспринимается. Мне кажется, дело в какой-то формуле, к которой все сводимо. Я даже думаю, что все теоретические построения К. Маркса не имели бы такого значения и распространения, не дай он в 1848 г. формулу, согласно которой история всех существующих обществ есть история борьбы классов. У Дж. Скотта такая формула тоже есть: «Subsistence ethic» (subsistence [англ.] — существование, пропитание). Это та основа, на которой все колесо вертится, — и базис, и надстройка, и ценностные установки, и реалии общинной жизни, и собственно экономика.
Еще одна важная черта книги Дж. Скотта — осмысление крестьянских обществ, крестьянских культур изнутри. В сущности, это и есть то, ради чего создавалось крестьяноведение. Если взглянуть на все новое время как на длительное взаимодействие индустриальной цивилизации и, если можно так сказать, крестьянской цивилизации, то я считаю, что победа индустриальной цивилизации не является окончательной и бесповоротной. На каком-то этапе сама потребность выживания должна заставить человечество более пристально взглянуть на те принципы сосуществования человека с природной средой, которые в течение столетий вырабатывало крестьянство. Даже исходя из этого, нам надо бы более внимательно присмотреться к особенностям внутреннего развития крестьянских обществ.
Эти особенности наводят на мысль об особой динамике и даже типе развития. Не следует думать, что история традиционной деревни есть просто «неподвижная история» (термин французского медиевиста Э. Леруа-Ладюри). Это, несомненно, было движение, которое мы пока не можем концептуализировать, поскольку проецируем на деревню закономерности индустриальных обществ. Тем не менее в подходах современных исследователей, особенно востоковедов, уже обозначился некоторый раздел (например, концепция «аграрной инволюции» К. Герца или у нас концепция натуральных производительных сил)..
Весьма интересно развитие сословно-общественных учреждений по кредитованию крестьянства. Они появились в России еще до отмены крепостного права. Их фонды складывались из мирских отчислений, пожертвований и государственных ассигнований. И в их развитии также наметилась тенденция от фактически равного права крестьян на получение ссуды к выдаче кредитов под имущественный залог. И хотя эта тенденция не получила завершения (по крайней мере, вплоть до 1914 г. до 80% ссуд выдавалось под личное доверие), однако обозначилась она довольно четко. Большая часть таких сословно-общественных заведений (сельские банки, мирские капиталы, ссудо-сберегающие кассы и т. п.) была преобразована в кредитные кооперативы.
Л. В. Данилова: В нашей историографии крестьянство изучается преимущественно как определенный общественный класс. Именно с этих позиций иссле-дуются его хозяйство, община и связанные с ней деревенские институты, включенность в целостную социальную организацию. При этом, как правило, в анализе крестьянской экономки используются те же политэкономические категории, что и в анализе экономики капиталистического общества. Проблемы же социальной психологии и идеологии крестьянства, его морали, этики, культуры не привлекали достаточного внимания ни сами по себе, ни, тем более, в связи с крестьянской экономикой. Достоинство книги Дж. Скотта заключается прежде всего в том, что в ней выявлена роль системы ценностных ориентации крестьянства как регулятора хозяйства, семейной кооперации и всех других сфер крестьянскогобытия. Тем самым в книге показаны принципиальные отличия характера и механизма действия традиционной аграрной экономики. Особенности крестьянской экономики, ее натурально-потребительская направленность помимо понятия «моральная экономика» определяются автором работы понятиями «экономика выживания» и «этика выживания», которые многое объясняют в природе доиндустриальных обществ.
Предложенные Дж. Скоттом принципы анализа крестьянских обществ весьма перспективны для исследования истории российского крестьянства. В частности, с их помощью исчерпывающе раскрывается существо земельных переделов, сохранявшихся в сельской общине в пореформенное время. Стоявшие помехой на пути агротехнического прогресса и товарно-капиталистической трансформации деревни, казавшиеся на первый взгляд совершенно иррациональными, земельные переделы в условиях ограбления крестьянства реформой 1861 г. и острого малоземелья в центре России имели жесткий экономический императив: они обеспечивали каждой семье относительно равные условия хозяйствования. То же следует сказать и о круговой поруке, рассматриваемой обычно лишь в качестве финансово-полицейской меры.
В пореформенный период община далеко еще не исчерпала своей роли гаранта парцеллярного семейного производства, функций социального института, обеспечивающего выживание крестьянства. Именно этим обусловлены непоследовательность аграрной политики правительства (чередование указов, то поощрявших выходы из общины, то их ограничивавших), переход от реформ, направленных на становление гражданского общества и развитие буржуазных начал, к контрреформам 80-х гг., отрицательное отношение широких масс крестьянства к столыпинской реформе и ее неудача. Несмотря на начавшуюся товарно-капиталистическую трансформацию деревни, устои традиционной аграрной экономики, порождением которой была община, сохранялись. И это объясняет ориентацию самодержавия на крестьянство как на массовую социальную опору, его патернализм в политике по отношению к крестьянству и даже самый факт сохранения самодержавия.
В обсуждаемой книге привлекает интерпретация проблем, связанных с эксплуатацией крестьянства и формами крестьянского сопротивления. Дж. Скотт предлагает очень верный и точный критерий определения норм эксплуатации: отношение к ней самих крестьян.
В теоретико-методологическом плане концепция Дж. Скотта отнюдь не противоречит марксистскому подходу к проблемам крестьянской экономики и кре-стьянских обществ, но у нее есть и принципиальное различие. Дж. Скотт прав в том, что ориентация на обеспечение условий физического выживания — главная мотивационная установка крестьянских сообществ. Но это не причина, объясняющая особенности крестьянской экономики, ее «моральность», а, напротив, следствие. Марксистская историография показала, что проблема гораздо сложнее. Коллективизм, эгалитаризм, демократизм (органично, кстати, сочетавшиеся в общине с авторитаризмом), а также соответствующие поведенческие стереотипы и весь облик крестьянской культуры порождались не просто страхом перед голодом, но прежде всего самим характером производства, его привязанностью к естественному базису, доминированием натуральной системы производительных сил, превалированием обмена с природой над обменом в обществе, господством традиции, служившей главным механизмом функционирования экономики и всего социального организма. В марксистской науке разработано важное положение о личностной (натуральной) форме производственных и вообще всех отношений в добуржуазных обществах. Оно включает и понятие «моральности» экономики.
Крупной заслугой Дж. Скотта является исследование крестьянской организации как самопроизводящейся целостности, отличающейся специфическими механизмами функционирования и воспроизводства. Но эта целостность при всем ее автаркизме не обладает самодостаточностью. Она не может существовать вполненезависимо: над ней неизбежно надстраиваются государство, а также иные управленческие институты (вотчина, поместье и т. д.). Отмечу также, что данная Дж. Скоттом характеристика крестьянской экономики в гораздо большей степени относится к экономике докрестьянских обществ, натурально-потребительская сущность которых проявляется в наиболее чистом виде. В крестьянских же обществах возникают и нетрадиционные механизмы функционирования экономики, появляются завязи новых форм социальной интеграции. Природа крестьянина как производителя, его социальная сущность отнюдь не однозначны. Крестьянину и всем крестьянским институтам послепервобытных, докапиталистических обществ присущ дуализм. Традиционный крестьянин — и коллективист-общинник, и индивидуалист-собственник.
Другая сторона этих отношений состоит вот в чем. Известно, что одни кланы были многочисленнее, богаче, чем другие. Между ними шла борьба, например, за должность сельского старосты. Причем иногда дело доходило до очень острых столкновений. Межклановая борьба в русской общине, как и сотрудничество между кланами и внутри них, — существеннейшая сторона истории российской деревни. Хотя кое-кто из наших историков принял межклановые столкновения за вторую социальную войну — богатые против бедных.
В. В. Кондрашин: На мой взгляд, Дж. Скотт предлагает подход, чрезвычайно актуальный именно для исследователей советской деревни, в частности периода 20—30-х гг. Речь идет об изучении крестьянской психологии, крестьянской культуры во всех ее проявлениях. Его постановка вопроса предполагает не отказ от марксизма, а отказ от жестких схем теории классовой борьбы в духе «Краткого курса истории ВКП(б)», на основе которых строилась методология и методика исследования истории советской деревни, заставляет по-новому взглянуть, например, на проблему коллективизации, хотя бы для того, чтобы получить, наконец, оценку сталинской аграрной политики самими крестьянами.
В. В. Бабашкин: За последние три десятилетия западными историками-социологами проделана огромная работа по уточнению самих понятий «крестьянин», «крестьянство». Знакомство с этими исследованиями позволяет понять, в сколь ложное положение ставят себя иные наши политики, выдвигая сегодня лозунг возрождения российского крестьянства.
На страницах перестроечной публицистики часто сравнивается доля зарплаты советского рабочего в стоимости создаваемой им продукции с аналогичным показателем на Западе. Вывод: оголтелая эксплуатация при социализме. По-моему, исторический взгляд на вещи ставит все на свои места. Это была (если можно здесь употребить прошедшее время) другая экономика, экономика существования на грани прожиточного минимума. Но, с другой стороны, рядовые советские граждане были всегда уверены, что родное государство, родная партия с голоду умереть не дадут. На языке партийной пропаганды это называлось «уверенность советских людей в завтрашнем дне». И если бы это был просто пропагандистский штамп, он не имел бы той колоссальной силы, какую он реально имел еще так недавно. За ним всегда стояла определенная общественная реальность, сегодня уходящая в прошлое под мощным напором рыночных отношений.
Идет гонка цен, увеличение зарплаты. Деревня не может за этим поспеть. Механизаторы, которые получают зарплату в 500 руб., из которых 400 они платят за собственный обед, завтра могут уехать в город. Колхоз должен начинать новые отношения с банком, но тот предлагает кредит на таких условиях, что председатель хватается за голову. Взяв такой кредит, он реально попадает в состояние зависимости. Его реакция — не брать денег. Что дальше? Какое-то время эти люди продолжают работать так, как работали, спокойно и медленно переходя на натуральное хозяйство.
В. П. Данилов: Спасибо. Очень интересное и важное выступление. Оно мне напомнило выступление члена Государственного совета России Алсуфьева 22марта 1910 г. при обсуждении хода столыпинской реформы. Он тогда высказался в том смысле, что происходит не созидательный процесс образования хуторского хозяйства и укрепления частной собственности, а разрушение старой общины — разрушительный процесс без созидательного начала. И поэтому неизбежно обратное движение маятника, т. е. крестьяне вместо того, чтобы выходить из общины, напротив, будут в ней еще больше укрепляться. Это высказывание в точности оценивает ту ситуацию, в которой надлежит до такого-то числа решить судьбу малорентабельных колхозов и совхозов, которых всегда у нас было до трети всех хозяйств.
На мой взгляд, это не случайно. Если мы посмотрим на такой, казалось бы, не связанный с голодом фактор, как железнодорожное строительство, то оказы-вается, что в 1868 г. Смоленская губерния была связана железнодорожным путем с крупным вывозным портом России — Ригой; в 1872 г. Поволжье было связано с Ригой широтной магистралью. Именно в это время происходит голод в Самарской губернии. Механизм железной дороги является механизмом связи каких-то территорий с рынком, он включает эти территории в рыночные отношения.
В работе Дж. Скотта представлена несколько иная картина трансформации крестьянского общества изнутри под воздействием объективных социально-эко-номических изменений (более подробный и конкретный анализ подобных процессов автор дает в другой своей работе «Оружие слабых»). Тем более показательны приводимые здесь примеры устойчивости так называемых «внеэкономических» отношений даже в новых условиях.
Уважаемый профессор Т. Шанин говорил о том, что европейское крестьяноведение имело значительный перерыв в своем развитии в 30—60-е гг. Это вполне объясняется спецификой прагматических методологических установок социологии, избегающей затрагивать «иррациональные» сюжеты.
Но сама традиция изучения крестьянства не могла прерваться, только она переместилась из сферы внимания исторических наук в поле зрения таких неконъюнктурных направлений, как, например, этнология (в тот период).
И сама обсуждаемая сейчас проблема выдвигалась задолго до возникновения концепции «моральной экономики» в европейской социологии. В англоязычной литературе уже в трудах Б. Малиновского эти вопросы выступают со всей очевидностью. И наиболее детальную разработку данная проблема, на наш взгляд, нашла прежде всего не в социологической науке, а в экономической антропологии, о которой здесь не упоминалось. Уже потом это понимание проблемы реализует социологическая и историческая наука, используя свои критерии и методы познания.
Это те замечания, которые я хотел сделать. И если уж рассматривать гносеологические корни проблемы, то необходимо обратиться и к началу нашего века, и к XIX, и даже к XVIII вв. Если почитать работы И. Т. Посошкова, то мы найдем, я думаю, попытки анализа той же проблематики.
Подчеркивая, вслед за Дж. Скоттом, неоспоримые преимущества эволюционных путей развития по сравнению с ломкой аграрных отношений, которая осуществлялось в ходе крестьянских восстаний и насильственных революций, хотел бы заметить, что К. Маркс на склоне жизни высказал мысль о возможности перехода к социализму России и Индии эволюционным путем, на основе сохранившейся в этих странах сельской общины.
Возвращаясь к работе Дж. Скотта, хочу сказать, что важнейшая ее сторона — и в этом секрет ее особенного влияния на умы — подход снизу к осмыслению вопросов социально-экономической организации крестьянского общества. Эта научная традиция восходит и к А. В. Чаянову, который создавал экономику снизу, понимая, что она должна не заменить экономическую теорию, но уточнить и дополнить ее. Дж. Скотт выдвигает концепцию «моральной экономики» крестьянства, с тем чтобы дополнить и уточнить социологические концепции крестьяноведения.
Тем из коллег, кто предполагает активно оперировать понятиями «моральная экономика» и «этика выживания», необходимо иметь в виду содержание следующей, не менее важной книги Дж. Скотта — «Оружие слабых». Это — о проблемах крестьянского сопротивления эксплуатации. Понять ее содержание без представления о «моральной экономике» невозможно. Причем включение проблематики «Оружия слабых» расширяет и обогащает понятие «моральная экономика», делает особенно ясным, насколько ты потерял объект, если зациклился только на экономике или только на морали.
В. П. Данилов: Мое заключительное слово будет очень кратким, потому что в научном обсуждении, и тем более на теоретическом семинаре, никто не может претендовать на подведение некоего всеобщего итога, который ставит точку. Мы собрались для того, чтобы начать разговор о понимании сущности аграрной эволюции, чтобы совместно обозначить те вопросы, в которых требуется критический самоанализ, которые имеют ключевое значение для дальнейшего движения вперед, и к которым мы неизбежно будем обращаться на следующих встречах и в нашей исследовательской работе.
Свежие комментарии