Октябрьский переворот 1917 г. в Петрограде и его оценки в Германии

Российская революция 1917 г. перечеркнула устоявшийся ход вещей и стала предвестником новой эпохи не только в отечественной, но и в европейской истории. Однако на первых порах она оказалась в тени Первой мировой войны. Крах самодержавия виделся зарубежным наблюдателям прежде всего как следствие поражений на фронте, неспособности царского правительства перевести экономику страны на военный лад и отказа российского общества признавать легитимность прогнившего режима. «Большое видится на расстоянье», - написал когда-то Сергей Есенин. Всей глубины политических, а тем более социальных преобразований, начатых революцией, не представляли себе в семнадцатом году даже ее творцы.

Понимание того, что речь идет о гораздо большем, нежели выход или невыход России из мировой войны, пришло осенью 1917 г. Развал государственных институтов в Петрограде и на местах, фронда национальных окраин Российской империи, падение производства и стихийная демобилизация армии, наконец, продовольственный кризис - все это перечеркивало надежды западных социалистов и либералов, что Россия встала на путь европейского, демократического развития. Ошеломляющим «моментом истины» для современников стал захват власти партией большевиков. Временным правительством Керенского на них был наложен ярлык «германских шпионов», что поляризовало зарубежные отклики на формирование в России правительства народных комиссаров.

Подобная поляризация четко прослеживается на примере Германии. Для ее правящих кругов новая фаза Российской революции была связана с расчетами на заключение сепаратного мира на Востоке. Буржуазно-либеральные партии и умеренные социалисты страшились «эпидемии большевизма», которую не остановят ни фронтовые окопы, ни государственные границы. Излюбленным образом новой России в среде творческой интеллигенции стало «второе великое переселение народов», которое на сей раз охватит весь мир и будет не географическим, а социальным. Наконец, немногочисленная группа немецких единомышленников ленинской партии видела «свет с Востока», который в ближайшее время доберется и до их собственной страны.

Существует огромная научная литература, посвященная реакции на победу большевиков тех или иных фракций политического класса Германии - представителей правительства и военных кругов, лидеров парламентских партий, ведущих экспертов и журналистов. Данная тема весьма популярна и в современной немецкой историографии, попав в тренд «социокультурного поворота», который обращает главное внимание на ментальный подтекст, лежащий в основе принятия тех или иных политических решений.

Вопрос о том, какую роль сыграло восприятие Российской революции в Германии, стал одной из ключевых тем «спора историков» ФРГ 1986 г. Если инициировавший дискуссию о «сингулярности» нацистских преступлений Эрнст Нольте видит в реакции германской буржуазии на события в России «великий страх», который в конечном счете привел к власти Гитлера, то левые историки избегают одномерности и прямолинейных обвинений в адрес творцов революционной диктатуры. «Большевизм, несомненно, вызывал страх, но в такой же мере и любопытство [в немецком обществе - А.В.]. Ведь то, что происходило в России, взрывало все обычные мерки. И этому соответствовал размах различий в интерпретациях».

Если в странах Антанты утверждение власти большевиков в Петрограде воспринималась в конспирологическом ключе как победа прогерманских сил, прикрывавшихся лозунгом «мир во что бы то ни стало», то реакция военной верхушки Германии была прямо противоположной. Новая волна стихийных братаний на Восточном фронте, предложение Совета народных комиссаров немедленно подписать перемирие и начать мирные переговоры трактовались как признание Россией собственного поражения. В своем интервью газете «Фрайе Прессе» 19 ноября 1917 г. генерал Людендорф заявил, что приход к власти большевиков - не просто случайность, а закономерный результат нашей политики предшествующих лет. Историк Ю. Фельштинский трактует эту фразу как намек на то, что за большевистским переворотом стоит подрывная работа и денежные вливания Германии.

Для массового сознания немцев, которое за три года войны привыкло к образу дикой и неуправляемой России, а за полгода революции дополнило его картинами революционных оргий и государственного краха, тут не было ничего нового. Страна отрывалась от своих исторических корней, ее сотрясали путчи и перевороты, ее шатало то влево, то вправо. Не случайно газеты проводили параллели и с Парижской коммуной, и с генералом Кавеньяком, и с Огюстом Бланки.

С начала 1918 г. фиксация германского общественного мнения на подготовке мирного договора все больше дополнялась интересом к основным чертам нового режима, утвердившегося в России. Пролетарская диктатура с ее чрезвычайными мерами против «буржуев и саботажников», введение рабочего контроля, т.е. отстранение предпринимателей от управления собственностью, и наконец, национализация банков (5 декабря 1917 г.) не оставляли никаких сомнений: в России начинается социальная революция по рецептам родившейся в Германии марксистской идеологии, а значит, объяснение в духе «азиатчины», «бунта рабской души» и прочего экзистенциализма больше не работает.

Левые социалисты, изучая опыт Российской революции, концентрировали свое внимание на том, что она принесла в практику политической борьбы пролетариата, и прежде всего на проблеме рабочих советов. Их позитивно-сочувственное отношение к советской власти продержалось недолго, катализатором критических оценок стал разгон большевиками Учредительного собрания в Петрограде. Карл Каутский, а за ним и другие идеологи НСДПГ - партии «независимцев» - пришли к выводу, что в России речь идет не о диктатуре пролетариата как восходящего класса, а о безраздельном господстве одной партии, воспроизводившей в своей политике приемы и методы царского самодержавия. Другой видный теоретик НСДПГ Рудольф Гильфердинг всерьез воспринимал правление рабочих и крестьянских советов в России, связывая появление такой формы правления с тем, что пролетарская прослойка в населении этой страны была ничтожна. Германия же, имеющая социальную структуру индустриального общества, покончит с капитализмом при помощи существующих парламентских органов власти, считал Гильфердинг.

Лидеры радикальных социалистов - группы «Спартак», идейно близкой большевикам, а потому больше других рабочих организаций подвергавшейся полицейским преследованиям в годы Мировой войны, видели в Октябрьском перевороте развитие и углубление процессов, начатых в Феврале. В то же время Роза Люксембург (находившаяся в тюрьме) и ее соратники пытались выработать критическую линию по отношению к политике большевиков, ключевыми моментами которой были вопрос о сепаратном мире и о «красном терроре».

Главным внешним врагом российских пролетариев, с точки зрения «спартаковцев», выступал германский империализм. Начало брестских переговоров о перемирии не должно вводить немецких рабочих в заблуждение - «хищник никогда не изменяет своей природе». В отличие от Ленина, понимавшего неизбежность сепаратного мира (хотя и встретившего на первых порах острое противодействие среди своих ближайших соратников), немецкие левые социалисты отстаивали формулу достижения «всеобщего мира», подразумевая под ней свержение монархии Гогенцоллернов. Чтобы достичь этой цели, рабочие Германии должны были по образцу Русской революции организовывать Советы, которым и предстояло возглавить всеобщую политическую стачку. Перед ними открывалась альтернатива: «или должно погибнуть правительство, или германский народ неминуемо обречен на гибель… Только народная революция и народная республика в Германии могли бы в кратчайший срок привести нас ко всеобщему миру».

Голодные массы на исходе мировой войны были поражены вирусом равнодушия, они потеряли веру в победу, сокрушался в своих мемуарах фельдмаршал Гинденбург. Его ближайший соратник генерал Людендорф возлагал на гражданские власти ответственность за то, что те не расправились с рабочими выступлениями железной рукой. Он писал, что в 1917 г. рейхсканцлер Бетман-Гольвег и министр иностранных дел Австрии граф Чернин «всецело находились под влиянием русской революции. Они оба опасались, что то же может произойти в их странах». «Руководители рабочего движения и главные органы социалистической печати, которые впоследствии вступили в борьбу с большевизмом, все еще не усматривали в нем особой опасности», подчеркивал в своих мемуарах Людендорф, «забывший» о том, что весной 1917 г. он сам дал добро на отправку Ленина в Россию через территорию Германии.

Весьма различными были и оценки лозунгов и действий большевиков, направленных на приближение всемирной пролетарской революции. И до, и после прихода к власти Ленин заявлял, что российская революция является не столько национальным, сколько международным явлением. Она должна превратить империалистическую войну в гражданскую, т.е. в решающее столкновение между европейским пролетариатом и буржуазией, которое откроет дорогу социалистическим преобразованиям во всем мире. Хотя Россия находилась на периферии Европы и была отделена от передовых стран линией фронта, подобная пропаганда находила горячий отклик у трудящихся масс. «Интернационализм в ситуации конца Первой мировой войны был одной из самых доступных идеологем большевиков, способной (пусть и в сильно упрощенной форме) политизировать даже солдат из неграмотных крестьян».

Обещание новых властей России «раздуть мировой пожар» воспринимались либеральной прессой и общественностью Германии как прямая угроза ценностям западной цивилизации. В то же время политики и публицисты не могли не признать, что ленинская трактовка обновила марксистскую идеологию, заменила пассивное ожидание претворения в жизнь железных законов истории революционным активизмом. В их высказываниях проскальзывали даже нотки зависти перед «безбрежным российским идеализмом», который на порядок выше «узкой и мелкой западноевропейской жизни».

Сопротивление гражданских деятелей оборачивалось их отставками, как это произошло весной 1917 г. со статс-секретарем по иностранным делам Циммерманом и летом того же года - с канцлером Бетман-Гольвегом. Не следует сбрасывать со счетов и то влияние, которое оказывал на реалистически настроенных политиков гром легких побед на Востоке. Будущий министр иностранных дел Веймарской республики, а в годы мировой войны посланник в Дании, граф Брокдорф-Ранцау летом 1917 г. являлся сторонником компромиссного мира с Россией, но уже в начале следующего года выступил за выдвижение в Бресте максимальных требований. Курт Рицлер, один из ключевых экспертов по России в германском МИДе (в апреле 1918 г. его направят на дипломатическую работу в Москву), накануне подписания мирного договора высказывался за то, чтобы «шаг за шагом отвоевывать важные для нас области» бывшей Российской империи. Германское решение о прекращении мирных переговоров и новом наступлении на Петроград было принято на коронном совете, собравшемся 13 февраля 1918 г. Мнение статс-секретаря по иностранным делам Кюльмана, настаивавшего на том, что бесполезно бороться военной силой с революционным образом мыслей, не было принято во внимание.

Подписание Брестского мира не только подвело черту под участием России в Первой мировой войне, но и позволило большевикам ужесточить собственную диктатуру. Немецкие наблюдатели, в том числе прибывшие в Москву журналисты и дипломаты, подчеркивали присутствие «железной руки» и необратимость произошедших изменений. «В своем отчаянии большевики способны на все», отмечал в своем донесении от 4 июня Курт Рицлер, в очередной раз отводя советской власти срок жизни всего в несколько недель.

Если в вопросе о судьбах первой российской демократии правящие круги Германии выбрали правильный ответ, подчеркивая ее деструктивный характер и недолговечность, то в оценках перспектив большевистской диктатуры они кардинально ошиблись. Говоря вначале о днях и неделях, а потом о месяцах, в течение которых Ленин сможет удержаться у власти, они слишком доверяли марксистской упаковке, в которой подавались первые шаги революционной диктатуры. О том, что «утописты у власти» оказались прожженными прагматиками, и завоеванное ими государство совсем не собирается «отмирать», все больше прибегая к методам тотального террора, в Берлине заговорили только летом 1918 г., и то лишь самые смелые из комментаторов германской прессы.

Новая геополитическая реальность, созданная в Центральной Европе «грабительским миром», вызывала у здравомыслящих политиков Германии сомнения в будущей стабильности региона. Вальтер Ратенау признавал, что четыре независимых государства, возникших на западных окраинах Российской империи, не дадут нам спокойной жизни. «Каким милым соседом в сравнении с ними была имперская Россия!» - отмечал будущий министр иностранных дел Веймарской республики. После Бреста не только Россия оказалась вассалом германского империализма (об этом откровенно писала советская пресса), но и сама Германия была вынуждена связать свою судьбу с большевиками, ибо РКП(б), по единодушному мнению берлинских политиков, оставалась единственной партией в России, с которой они могли вести дальнейшие переговоры.