10-летняя война за Дунаем. Продолжение...

Огинскому хочется поспать. С вечера его обычно ждало открытое общество женщин с картами, музыкой, а время ложиться в постель приходило лишь под утро. А выспаться надо, вот и спал до полудня. Кое-что граф изменил в своих привычках в этот день, встав, когда на часах пробило 11 часов.

— Что случилось важного, пан адъютант?

Бюнарти ждал:

— Это произойдет с минуту на минуту, ваше сиятельство.

— Это агент. Еще двадцать третьего августа он имел беседу с одним из моих друзей в Белостоке, вот только чего ему надо здесь, зачем ищет со мной встречи в Телешанах?

— Это свидание может принести очень многое.

— Позвольте, а что, мы не можем начать военные действия против короля Станислава и против русских и без разговора с этим человеком?

— Вы пока займитесь туалетом, а я раздвину шторы, и тогда вот увидите, насколько грешно не принимать гостей в такой чудный солнечный день. Посмотрите на эти осенние поставки золота на листьях липовых ветвей, что мерно раскачиваются на ветру. А ведь только начало сентября.

— «Его поставки»?

— Не скупитесь, маршал… Если господин Бюнарти появится, его сразу вести к вам?

— Дорого заплатит за это мое сиятельство!

— Дорого, — закивал человек, — вы как всегда правы, ваша милость. Но уж лучше иметь свое содержание, чем быть на содержании у кого-то.

— Нет?!

Став маршалом всего войска, он в душе не признавал над собой даже власти короля. Согласитесь, тут служить главарям конфедератов и подавно не захочется. Огинский хотел власти. Он мечтает, как по желанию польской нации подписывает согласие надеть на себя корону, отнятую у Станислава Августа. Путь в банки и к славе обычно не усыпается лепестками роз… Расчет. Огинский использовал подставные средства, вынашивая свои планы. Ему помогали мафиозные структуры не одних только его соотечественников. Огромные цифры были выбиты его людьми в Вене и Париже. Что он должен сделать за эти миллиарды, и приехал из Парижа уточнить господин Бюнарти. Огинский надеялся получить от Франции тонны, а не горсти, которые получали до него конфедераты.

Про эти расходы гость из Парижа явился (приехал в роскошной карете) поговорить в час пополудни…  Судя по поведению, про эти самые расходы он умел вести речи, хотя и выглядел достаточно молодо, благодаря своему партикулярному платью. Совместные клятвы «в любви» «низверглись градом»…

А переговоры проходили в гостиной за бутылкой доброго вина. Новорожденная позиция правительства по отношению к Польше, которая, кстати, была уже известна Огинскому, была изложена господином Бюнарти, который в свою очередь попросил рассказать о готовящихся событиях: «Четырехлетняя эра взаимного недоверия должна закончиться. В ваших интересах выступить раньше, чем русские успеют собраться. При выступлении издайте манифест, в котором необходимы призывы поляков к вступлению в общую конфедерацию…»

Молчит король Станислав. Есть ли у русских, разбросанных мелкими отрядами по всей стране, шансы? Есть войска Румянцева, но она измотана боями с турками, и если собрать 30-тысячную армию, то ей вполне можно противостоять. А Бюнарти зондирует ожидания от Франции для победы в восстании. Огинский подумал, а стоит ли сразу предъявлять нескромные требования? Покажешь свою алчность, так его правительство откажется даже посодействовать в присоединении к его армии всех вооруженных конфедератов, которых по всей Великой Польше до пяти тысяч наберется. Лучше потом. «Западно-германская помощь… в деньгах уже на подходе в Белосток, где их примет аббат Бетанский, который будет раздавать их по принадлежностям…» Но сумму не озвучил (Зачем устанавливать планку? Действительно, дадут ли они после этого ружья со штыками и сабли, коих нужно не менее четырех тысяч? А вышлют ли они тогда и своего инженерного офицера в помощь? А найдут ли полное понимание требования его сиятельства во французском правительства?) и встретил сочувствие…

А затем агент пожелал отдохнуть с дороги, и его провели в приготовленную комнату.

Огинским было отдано приказание адъютанту собрать старших офицеров. Он горел желанием начать войну, но она должна была быть обдуманной. Уже в то время как Огинский собирал своих приверженцев, Бюнарти в отведенной ему комнате писал донесение своему правительству. Он просил даже дать Огинскому все, что этот «освободитель» просил и попросит затем. А вместе с этим Бюнарти решил откровенно высказать свое впечатление от беседы с человеком, на которого Париж намеревался сделать ставку. Какая преграда, риторически спрашивал он, может остановить этого человека, сочетающего в себе огненную деятельность и такое мощное честолюбие? Последнее, что он имеет, так это решительность. Трудно сказать, происходит ли эта беда от недостатка мужества (насколько он смел и дерзок, никто пока не знает) или от этого самого (достоинства и недостатка!) чересчур уж большого честолюбия. Да последнего! Главное военное начальство соберется только вечером. Огинский объявит, что настала пора превратить теоретические планы в практические действия. Но он хочет уже завтра утром оставить Телешану и расположиться при Ямкове, на равнине между двумя речушками, прикрывавшими его фланги.

Офицеры увидели в этом маневре желание дать бой русским. Не позавидуешь тем, кто решится напасть на «освободительную армию». Было сказано про две линии, что смутило некоторых, так как это подразумевало не активные действия, а «пассив».

Поэтому послышались отовсюду призывы (это были даже требования) сразу же двинуться в Великую Польшу.

Граф же имел план воссоединения их с Коссоговским, для чего и требовалось на время окопаться. Это был великий конфедератский начальник, так как ему единственному удалось без потерь вывести свой отряд, насчитывавший до тысячи человек, из Великой Польши. В отличие от других предводителей, намеревавшихся пройти в Литву через прямую дорогу, маршал пустился в обход, вдоль прусских границ, попал в Курляндию, где намеревался собрать «добровольческий» отряд, а заодно и сместить с герцогства престарелого Бирона и заменить его Карлом Саксонским. Чтобы план удался, Карл выделил 26 тысяч экю, а князь Радзивилл выделил в отряд партию литовских конфедератов. Огинский много раз заключался с ним в объятия и надеялся, что тот незамедлительно примкнет к нему, как только узнает о начале выступления. Но для победы нужно было, чтобы «регенировали» также и коронные войска. И был дан ответ, что кроме отсутствия сигнала Степковского не удерживает ничего.

Граф намеревался поднять все войска, написав манифест о целях восстания против русских. Жителей этот манифест тоже не должен был избежать, но сначала его должны услышать офицеры, – для полной апробации и, если понадобится, внесения «нужных мыслей во благо польского народа и свободы» после прочтения. Разумеется, его слушали внимательно. В манифесте было все как будто правильно, но слишком уж мало было тут воззваний именно от лица народа.

Огинский читал с выражением, что желая быть полезным своей нации, он 14 лет отвергал все для нее вредное. Насилие против него дошло, наконец, до того, что несколько преимуществ, связанных с его званием, были попраны ногами. На дворе ржали лошади, в промежутках между ржанием слышалась приглушенная большим расстоянием солдатская песня. Три раза прерывался Огинский, но продолжал читать. В будущем на вооружение он возьмет права его нации и его отечества.  Как генерал, я всегда подчинен буду приказаниям республики и буду с точностью выполнять их.

В ближайшее будущее и намеревался он установить эту республику. Она заключается в безлюдных городах, опустошенных селах, разоренных землях и деревнях, оставленных своими жителями, везде, где тирания угнетает патриотизм, где попрано правосудие и где сильный угнетает слабого. А поскольку он видел в своих товарищах будущих главарей «республики» Польши, то обещал следовать по их «решениям». После окончания чтения «народного» манифеста офицеры посмотрели друг на друга с сомнением.

Если поднять весь народ, можно одолеть русских.

Но вряд ли за ними пойдет большинство поляков, как и литовцев, которые, в худшем случае, на присутствие русских в их стране смотрели безразлично, поскольку те не чинили им зла. Среди них было немало таких, кто открыто высказывался, что если русские славяне, то значит они им «кровные братья», и что нужно жить с ними в крепком союзе. А других простых поляков было слишком мало, чтобы реально усилить восстание. Так рассуждали про себя многие.

Но так как высказать вслух сомнения никто не решился, роковое решение было принято. «Рановато мы встали при Ямково, — радостно говорил на следующее утро Огинский. — Маневр, однако, не остался не замеченным!» Вскоре к маршалу явился русский офицер из отряда полковника Албычева и именем своего командира потребовал, чтобы он, маршал, принял одно решение из двух – либо распустил войска, либо снова расположил их при Телешане! С бедой Огинский шутить не хотел и ответил офицеру «хорошо» и даже почтительно «готов повиноваться», но не сказал, какое из двух решений он выбрал.

Он потребовал письменное заверение, что ни радиация, ни какое другое средство не будет использовано против него. Про радиоактивное поражение, конечно, он не говорил, а в остальном офицер поспешил испросить у своего начальства. Будто американские базы Россию оцепили Огинского его друзья. Западные аристократы не понимали сути дела. На борьбе поставлен крест. Но нет, Огинский не оставил еще мечты взять Кремль и цели освободить Польшу от русского присутствия.

Крик о гарантиях безопасности он поднял, «чтобы усыпить бдительность русского полковника». Скоро пожарные будут трудиться на месте лагеря русских.

Никто не разгадал замысел Огинского. Насколько полковник Абычев не думал про телевидение, настолько же он (в его распоряжении находилось 1 800 человек) и в голову не брал, что поляки могут на него напасть. Бойкие солдаты успокоились после заявления Огинского о его повиновении, мер предосторожностей не приняли, за что уже в ночь на 9 сентября с ужасом кричали:

— Как, Огинский напал на лагерь?

— Отлично! — восклицали головорезы, сея повсюду кошмар.

— А толку-то сопротивляться, когда шансов уже нет?   

— Что мы вам сделали, нелюди? — гибли сотни. — Ребята, они и полковника Албычева убили.

Через лагерь перемахнули одним махом…

Пока гремел пушечный и ружейный салют, мятежники праздновали в шумном пире. Огромная армия гонцов была послана с манифестами.

Предводитель отряда верно рассчитал с нападением на русских, а просчитался в главном. Тонули красивые, громкие слова манифеста в холодных взглядах простых людей. Сурово отзывались простые поляки на его призывы. Правда, еще не передумали присоединяться к нему мелкие отряды конфедератов, и численность его отряда достигла шести тысяч человек. Но большего он сделать не смог. Впрочем, у него оставалась надежда получить помощь от литовского государства, и он двинулся к нему по Минской дороге.

Чернобыльский и Огинский спешили. Он знал, что русские не будут ждать, пока агонизирующая страна окажется охваченной мятежом. В его памяти всплывало, с какой быстротой Суворов разбил конфедератов под Краковом.

В случае присоединения к нему литовцев, он мог рассчитывать уже где-то на 10 тысяч человек, а с таким сильным войском можно было уже и на русских идти самим. Очнулись сомнения Огинского. Зашумели войска, не желая идти к литовцам, когда те и сами могли прийти. Он свернул к местечку КПСС и остановился лагерем. Местность и для обороны была удобна. Лучшего он и желать не «кумекал здраво», опасения его мало-помалу исчезали, сердце опять горело «пожаром» и «свободой». В ожидании прихода новых сил здесь можно было продержаться сколько угодно. Отряды разбили палаточный городок в поле, сам же Огинский удостоился более покойного места в селе.  Уставший от длительной верховой езды, угнетаемый мыслями, что его кампания не была поддержана польской нацией, он отказался от ужина и лег в постель.

«Больше осторожности! Больше смелости!» — перед этим сказал Огинский.

«Больше Суворова! Больше Люблина!» — острили его приближенные, намекая, что их маршал талантливее великого русского полководца и одержит куда более значительные победы.

И посчитав, сколько тому идти от Люблина, расслаблялись совсем: «Больше мыслей! Больше караула!». Это распоряжения о выставлении постов. Демократия заснула быстро, но спала тревожным, тяжелым сном.

Тем людям не дали выспаться выстрелы: Никто не явился к графу кроме адъютанта.

Во дворе его сиятельства орудовали русские. (Охранник Сталин палил из окна; приходилось стрелять в темноту; все пули летели наугад. Что противник был здесь, знали все, но где он, не мог точно сказать никто.)

Но в тылу шла еще ожесточенная перестрелка. А склонялась она явно на сторону русских. В подтверждение этих слов в сенях послышалась короткая возня, затем она сменилась ударами в дверь. (Вещь страшная. Случаются моменты, когда и храброму больше всего приходится думать о спасении. Он выпрыгнул в окно и побежал в поле – туда, где стояло его войско.) Она вылетела одновременно с криком адъютанта его сиятельству, чтоб тот взял коня. Впервые граф взял себя в руки, хладнокровно дождался, пока ему не привели коня, и прыгнул в седло. Но он не собирался бросить всех на произвол судьбы, он хотел привести свое войско. Но вот пролетели семизначные цифры секунд, и Огинский только лишь оправдывался перед одним из своих друзей. (Едва он успел сесть на коня, как увидел, что неумолимая паника объяла его пехоту, «летевшую» в ночь без оружия, да с болота доносились голоса кавалеристов: «Народ не слышит ваш голос и заклятия!» Тонны ужаса раздавили его солдат до того, что невозможно было собрать ни одного эскадрона, а неприятель овладел уже деревней и его артиллерией.) Рассказывал, как пытался удержаться на позиции, занятой за селом, и не признавался, что и сам тогда потерял былую уверенность.

Оставалось только выпустить из него дух.

«Уже отвоевались», — роптали войска.

Ему доложили, что против него выступает войско Суворова, и тут же несколько конфедератов скрылось в неизвестном направлении.

Откуда атакует Суворов? Куда побежали конфедераты?

Но Огинский еще до исхода сражения пал духом, лишившись в одну ночь всей своей популярности, и бежал в сторону Кенигсберга. Весь его мощный фонд бумаг и денег остался в Столовичах. Он бежал без единого гроша, а в кармане лежал никому уже не нужный манифест, разве что только как предмет для насмешек.