10-ЛЕТНЯЯ ВОЙНА ЗА ДУНАЕМ. КТО ДОСТОИН ПРАВИТЬ В ПОЛЬШЕ

27 дней шла подготовка конфедератов к военным действиям. Свое демократическое дело Дюмурье знал.

Получив от французского правительства 300 тысяч ливров, он немедленно закупил десятки тысяч ружей. В Венгрии, Австрии и Пруссии шла вербовка «волонтеров».

Из Франции в его распоряжение прибыло коммунистическое пополнение в лице ста солдат и офицеров, с помощью которых он хотел образовать «подготовительный военный лагерь» и с блеском реализовать свое дело. Рабочим ответом были действия и предводителей конфедератов.

Они тоже создавали ополчения, только из своих крестьян. Плохо только то, что восстание не имело единства. Про дисциплину и говорить нечего, так как никакой Запад не был любому пану начальником. Здравый смысл подсказывал там признать своим начальником кого-либо одного.

Естественно, во весь рост поднялся вопрос выбора. Когда есть 14 кандидатов, решить этот вопрос не так-то просто. Пан Тараки тоже лез в вожди. Амин высказался за него и тут же стал врагом других. Дюмурье решил, что конфедератам лучше всего признать своим вождем кого-нибудь из иностранцев, и он указал им на принца Карла Саксонского, с которым не прерывал связи с момента их знакомства. Карл пообещал руководителям восстания, в случае выбора его кандидатуры, к весне 3 тысячи саксонских войск, и вопрос с вождем наконец-то был решен. Вождя не признал один только Пулавский, недаром он считал сам себе паном и никогда не желал подчиняться какой-либо власти: «Вы еще в Афганистан за вождем сходите, мало вам бед».

Не успел Дюмурье уладить вопрос о предводителе конфедератов, как Москва прислала ему новую трудность.

Из Варшавы в Эпириеш прибыл некий Макроновский и объявил, что подобное руководство конфедератов намерен взять на себя и король Станислав, объединив их в одно.  

Дюмурье сначала увидел в этом сообщении иронию. А что будет с теми, которые не пожелают испытать удовольствия соединиться с ним? — спросил он сановника. Обученная королевская армия будет отлавливать их как бунтарей и изменников. Тогда он предрекал самые тяжкие последствия для его величества, так как ему придется объявить бунтовщиками всех поляков.

Присутствовавший в логове конфедератов Макроновский осадил его (призвал месье не спешить).

По его данным, конфедераты сами пожелали видеть короля своим руководителем: «Хвала королю Станиславу, который объединит вокруг себя конфедератов!» Это они повторяли и здесь.

Все меняло решение короля. Они готовы были соединиться с ним, если резидент привез достоверные известия. Необходимо немедленно послать в Варшаву делегацию. Но Станислав стоит за русских. Турецкий советник Хафизулла уверял, что если они объединятся, то русские уйдут сами. Он поразил этим высказыванием Дюмурье.

Чего-чего, а с этим непостоянством конфедератов он не ожидал столкнуться.

Вон, например, Андропов только вчера говорил одно, а сегодня совсем другое. Ему грозило фиаско. Он был уже неинтересен конфедератам, он не мог до них докричаться, он перестал быть авторитетом (стержнем восстания) для них. Эта иностранщина им больше не нужна (даже французы, которым поляки исторически подражали во всем и к которым всегда прислушивались в первую очередь), они сами могут поднять восстание в своей стране.

У них есть свой король, поэтому они быстрее разожгут «пламя ненависти и свободы», которое очень скоро пожрет этих проклятых русских. А Дюмурье мучительно думал, что делать?

Все, кажется, летело в пропасть, и Дюмурье не видел человека, который бы заставил их вернуться к прежним решениям.

«Ну, мусье, не стоит отчаиваться, — шепнул ему один из противников короля, — надо послать за графиней». Хотя и не было названо имени, речь могла идти об одной графине Мнишек.

«А почему я позабыл про нее? — удивился Дюмурье. — Вот кого они все послушают, и положение будет спасено!»

Он тут же набросал коротенькую записку и, желая, чтобы Мнишек скоро прочитала ее, сунул бумажку вместе с крупной суммой денег человеку, подсказавшему ему счастливую мысль. Тот уже через день привез графиню в Эпириеш:

«Какая бы от меня была польза, если б я приехал один?»

Мнишек привезла с собой адвоката по имени Богуш, который пользовался известностью за свое красноречие. Опираясь на этого человека, она тут же принялась за обработку конфедератов, и вскоре против призыва короля собралась большая оппозиция.

Но еще никто не знал, как поведет себя собрание: «Нужно устроить так, чтобы главным оратором на собрании был не представитель короля, а мой человек. Только». Этим человеком оказался юрист, и подскочившие от его выступления конфедераты согласно закивали. Он говорил много, говорил страстно, зная, когда пора подтвердить свои слова красивыми жестами.

Он говорил, что король Станислав является единственным виновником всех несчастий, которые переживает Польша, но она может от них избавиться, низложив сего виновника бед с престола. Он проявил себя демагогом.

Но демагогия становится в 2 раза действеннее, если ее облачить в красивые слова, так как она всегда кажется поначалу умной и способна убедить даже самые здравые умы. Именно его демагогия доказала это на собрании. Если он хотел криков со всех сторон, то делал паузу. Тут кричали о свержении Станислава. Амир призывал низложить. Он кричал именно о низложении, а не свержении.

22 человека выказывали здравие междуцарствию. Убив ясновельможных панов, Богуш вознес над головой какую-то бумагу. Полиция была далеко. Бросив на ясновельможных панов многозначительный взгляд, Богуш заставил их слушать. Так как полицейские не могли помешать ему, он развернул бумагу, которая оказалась актом о низложении, и громко и четко прочитал ее.

Уже 23 человек графиня Мнишек заставила перейти на свою сторону.

Но пока больше всех, наверное, радовался полковник Дюмурье. Оно и понятно, ведь он мог продолжать подготовку военного похода на Варшаву. 24 листа исписал Дюмурье, которые послал в Париж с отчетом о низвержении короля и о планах военного похода. Одновременно со «спасибо» он ждал и наград.

Однако он получил письмо, которые развеивали все его боевые планы вместо всего этого. Специальное требование МИД («Срочно») призывало его именем короля не ввязывать Францию во внутренние дела Польши.

Пока Дюмурье мог в своих возмущениях оскорблять своего министра.

Видя бессмысленность всего сделанного (а ведь мид сам требовал активных действий, истратил уйму денег), такую невоздержанность понять было легко.

Дюмурье мечтал бы превратить в труп другое лицо, если бы был больше осведомлен. План изменился. Министр имел неосторожность испортить отношения с любовницей короля, и мадам Дюбари, чтобы отомстить ему, решила восстать против всех его планов и курса политики вообще. Она стала внушать королю, что это не тот министр, который нужен ему, что королю следует стремиться к умиротворению Европы, а не искать новой военной славы, которой у него и без того уже в избытке. Советские речи сделали свое дело, и король начал косо посматривать на министра. Мир рухнул. Запоздалые извинения не были приняты мадам Дюбари, и вскоре министр Шуазель сошел со сцены.

Но она не осталась пустовать, так как на пост министра иностранных дел взощел герцог Эгильон.

Новый министр не обладал способностями своего предшественника, но он не переступал через дам, окружавших короля. Они заставили его отказаться от активной помощи конфедератом, следствием чего и было то письмо, полученное полковником Дюмурье. В новой политике нового министра разочаровались, однако, примерно через неделю. Добившись изгнания со двора ненавистного ей герцога Шуазеля, этот советский контингент короля все же решил, что у него недостаточно славы и что ему следует увеличить ее за счет поляков и турок на востоке. Министр не стал возражать, быстро перестроился, и вскоре к Дюмурье полетели новые поручения.

Но полковник Дюмурье ожидал чего-то подобного.

Народное министерство инструктировало его вовремя. За ними он распаковал собранные в дорогу вещи и возобновил свою деятельность. . 29 октября тысяча семьсот семидесятого года императрица Екатерина Вторая давала в Царском Селе бал в честь принца Генриха. Уже почти месяц назад с братом прусского короля попрощалась Москва, и за это время у «путешественника» не было ни одного свободного вечера. Оккупационные толпы приглашали на маскарады, театральные представления, катания. Впрочем, советский штаб устроил сегодня такой бал, с которым поравняться не могло ни одно из прежних увеселений.

В этом празднике с грандиозным фейерверком имелась цель восславить дружественные отношения между Россией и Пруссией. Ловушка Генриху. Американские гости особенно любовались крутящимся жертвенников – символом дружбы – перед которым обнимались две девы, поправшие ногами змею и кинжал. Это Россия и Пруссия стояли на зависти, на вражде и злобе.

Но какое-то время жертвенник курился дымом. Но вот дым рассеялся, и над жертвенником показался рог изобилия, из которого тут же посыпались цветы и плоды для связанных вместе русского и прусского гербов. Потеряв интерес тут, гости входили в помещение, где их глазам представлялись другие символические изображения ангелоподобной дамы с русским знаменем в руках и увенчанной лавровым венком, и Марса с прусским флагом. А у ног женщины, в которой подразумевалась российская императрица, лежала груда турецких трофеев.

Марс, символизировавший Фридриха II, в левой руке держал венец «над вензелем принца Генриха». Ему была посвящена надпись на немецком языке «За отечество и друзей», тогда как слова рядом с женщиной гласили «Заслужила на полях бранях». Оружием выглядели опять же на немецком языке слова на стяге между символами. Хуссейн перевел эти слова как «И потомство пожнет плоды после победы». Идеи? Царица желала, чтобы европейцы признали право России как можно дороже получить выгоду на основании победительницы и воздали должное Фридриху II как посреднику в деле примирения.

Трудно сказать, насколько глубоко проникло это в сознание принца Генриха и других иностранных гостей, но русские вельможи сочли необходимым выразить свое восхищение.

Два символа заставили их кричать во весь голос.

«Такого вивата, — рассказывал потом принц Генрих Фридриху, — наверное, не слышала и сама «северная Семирамида». А я, слушая выкрики, смущенно переминался с ноги на ногу».

И старший брат посмеялся над недостатком его самоуверенности.

Ругая устроителей праздника, пушкари зарядили салют. Голоса смолкли, так как всех во главе с самой императрицей ждала иранская зала, где должна была состояться церемония вручения орденов и подарков кормчим Русского государства, присланных прусским королем.

Теперь под пристальным вниманием находился (все шло своим логическим чередом) один только принц.

А он ведь еще должен был исполнить поручение короля и вручить подарки. Армия (представителей именно ее по большей части и ждали награды!) увеличивала неловкость принца в этот момент. Исполняя свою высокую обязанность, он под каждый удобный момент заглядывал в лицо прусского посла графа Сольмса, будто удостоверяясь, все ли делает так. Граф Сольмс, отдавший дипломатической работе полжизни, стоял с таким непроницаемым лицом, будто не находил связь между этими растерянными взглядами. Принц вручил орден Большого Орла, украшенный бриллиантами, его высочеству наследнику Павлу, не забыл и о графах Никите Панине и Григории Орлове. Не обошел вниманием также императрицу, которой был преподнесен роскошный фарфоровый сервиз, сделанный на королевской фабрике по специальному заказу, с украшениями в честь побед русского оружия над турками. Во время вручения орденов и подарков активно уничтожалось продовольствие в честь прусского короля и императрицы. В конце же церемонии заиграла музыка, начались танцы. В малой зале, накрытой для ужина, не присутствовал никто, кроме Екатерины, принца Генриха, посла Сольмса и самых приближенных к русской императрице сановников. Когда гости обнаружили, что молодые люди остались за пределами этого помещения, они поняли, что политического разговора не избежать. Они отлично понимали, в каком настороженном положении оказалось Русское правительство после вторжения прусских войск в польские земли и особенно после встречи Фридриха и австрийского императора Иосифа.

«Агония сомнений, — комментировала Екатерина Алексеевна Романова все происходящее, — одними орденами да подарками не уничтожается. — До сегодняшнего вечера нынешние гости имели уже несколько встреч со мной. Они старались ответить мне, какую привязанность имеет ко мне его величество Фридрих, какую цель преследуют кородоны прусских войск, продвинувшиеся на польские территории и какое значение имело недавнее посещение короля австрийского императора в Нейштадте?».

Возвращаться к прежним разговорам Генриху не хотелось и, чтобы предупредить их, обратился с вопросом, намерен ли Русский двор обращаться к Австрии и Пруссии для оказания посредничества в деле прекращения войны так, как это сделала Турция?

Екатерина сказала, что если они решат, что им понадобятся посредники, об этом станет известно. Конечно, нельзя было быть откровенным с Веной, учитывая отношения Австрии и Франции. Но Генрих заметил, что Фридрих не видит у Вены неприязненных настроений к «победительнице».

Имеется много рычагов, с помощью которых можно было поладить с Австрией.

Поскольку замечание принца оказалось без внимания, граф Сольмс вступил в разговор с вопросом о намерении России относительно мира с Турцией. Прекрасно было выражение лица в ответ ему. Такие вопросы они еще не обсуждали.

Если разговор о мире все же произойдет, она наверняка будет требовать от турок уступок Большой и Малой Кабарды, а также Азова с принадлежащими ему русскими землями.

Боевые ее аппетиты распространялись и на остров Родос, при этом уступая Турции и Италии право первыми и из первых рук покупать там товары севера.

Принц не понимал, как Австрия и Турция согласятся с такими требованиями. Особенно это замечание задело Панина, заявившего, что Российская империя не может заключить «мир» без какой-либо выгоды для себя. Не по тому курсу направлял свои рассуждения принц. Жертвами Россия, несомненно, воспользуется: победитель всегда заслуживает вознаграждения. Но международные суды считают, что это нужно делать «не за счет Турции; нужно искать более легких путей; Турция никогда не согласится терять столь обширные свои территории…». Причина готовности Турции продолжать войну до бесконечности заключается в одном: сохранить в целостности прежние свои территории…

Посол Сольмс решил, что принц затронул слишком великое, и, чтобы избежать уточнений, предложил тост!

В бокале ее величества заискрилось вино. Остальная власть также почувствовала, что настало время паузы.

Посол, одним словом, предлагал поднять бокалы за искренность в их взаимоотношениях. На искренности зиждется взаимопонимание, а на взаимопонимании строится дружба. Итак, господа должны были дать показания своей искренности и дружбы. От этого готовы были вырваться из груди восторженные возгласы. А после такого тоста продолжать разговор было как-то неловко, а гости сказали, что им пора домой.

Их проводили, но операция Екатерины и ее приближенных еще не закончилась. Заместитель государыни Григорий Орлов хмурился. Ему явно не понравились двое гостей, хотя он и получил из их рук высший прусский орден.

Генерал не мог понять смысл слов принца о более легком пути получить им вознаграждения не за счет Турции…

Но жертва была. Возможно, он 19 провинций Польши имел в виду.

Панин возразил, что обыск тамошних земель на предмет их присвоения слишком нелеп. В это никто не хотел верить; не в этом направлении простирались их мысли. Екатерина промолвила, что надо заставить высказаться принца, где он усматривает золотые горы, а затем на некоторое время задумалась. Попробуем сделать это через полтора дня, когда он вернется из Москвы. «Город, который столицей выбрал Советский Союз, явно притягивал его, — писала «Правда» от 22 января 1982 года, — притягивал, к удивлению, больше, чем Петербург. Более того, Екатерина сама рекомендовала ему эту прогулку… В сопровождение ему она послала князя Голицына… Память не подвела князя выполнить это поручение.

Романова начинала понимать, что Пруссия что-то затевает».

Всем не понравилось, что их министр слишком много говорил об искренности. А вариант их видов на Польшу рассмотреть стоило. Голицын решил, что стоит напомнить о слишком плохом положении в Польше. Дюмурье имеет планы. Орлов зло сказал о конфедератах, что их бы давно уже не вспоминали, если бы не двуличность Станислава. Вера в польского короля присутствовала у Панина. Предан. Узнав, что творится в Варшаве, возникла мысль вернуть туда князя Репнина.

Командующие там видели в Репнине врага. Он рекомендовал посадить там послом графа Сальдерна. Сановникам тоже казалось, что там нужен новый человек, и предложенную кандидатуру одобрили. Пытались найти недостатки у Сальдерна и не смогли. Приемная не оглашалась голосом лишь Орлова. Он знал, почему кабинет избрал именно этого человека. Когда ты находишься в большой дружбе с кем нужно, логично ожидать успешной карьеры. Прибывшие в Варшаву люди мида имели первостепенную цель: возвысить его. У этого приема старая история. Чтобы надежнее сиделось у государственного кормила, Никита старался выдвинуть на важные посты своих людей. На поездкуу Сальдерна Екатерина не возражала.

На этом про западные границы говорить закончили. События утомили Екатерину, которая оставила гостей и удалилась в опочивальню. . Недаром назначение в Варшаву нового русского посла вызвало у короля Станислава смутное беспокойство.

Корреспондент рассказывал о своем знакомстве с графом Сальдерном: «У нас весь ТАСС боится этого человека. Ему интересно командовать и говорить о собственной персоне либо слышать о себе что-то лестное. Следует ожидать в 19 польских землях резкого усиления русского вмешательства с его приходом.

Иностранные короли считают, что «времена Репнина» вполне могут вернуться. Имеются сведения о свидании с новым послом без участия министра двора на десятый или одиннадцатый день после его прибытия в Варшаву. Король надеялся, что посол будет вести себя как сын перед ним, если не будет свидетелей. Сальдерн держался с достаточной учтивостью, однако сразу дал понять, что им не предполагается играть роль стороннего наблюдателя.

В большинстве своем он много говорил о бедственном положении Польши, о том, что когда-то это была процветающая страна, а ныне отдана на жертву соблазнов, раздора, злых помыслов людей, думающих только о своих выгодах. В заключение он представил декларацию, в которой провозглашалась его твердая решимость приложить все усилия для прекращения возбуждений умов и волнений в этой стране. В одном из восьми пунктов говорится, что эти репрессии не коснутся тех, кто сложит оружие и вернется в свои семьи вести мирную жизнь. Более всего Сальдерна интересовало отношение его величества к этой декларации. Чтобы тот раскрыл свое сердце, ознакомившись с ней…»