10-летняя война за Дунаем. Зарево над Малороссией

"Глагол солнца южной Малороссии" молчал в осеннем небе вот уже вторую неделю. Он уступил место плывущей над пожухлой степью лохматой сырости, плывущей угрожающе, готовой в один миг разразиться своим дождевым "глаголом" или "тирадой". Картина дополнялась дующим ветром. 

В непогодье попряталось все живое. В благодатные дни по степи обычно шныряли зайцы, лисы, а тут мышь "прогулялась" хотя бы. Ее окружила полнейшая пустота.

В сопровождении наиболее надежных людей Румянцев объезжал границу с Оттоманской империей и подвластным ей Крымским ханством. 3 дня провел в дороге, а успел проверить лишь часть кордонов. 

В величии границы нет сомнений. На западе она начиналась у левого притока Южного Буга реки Синюхи, пересекала две маленькие речушки, да и шла долго прямой линией вплоть до Машуриного Шанца, что за Днепром, на востоке, затем спускалась по течению реки, не доходя до Северного Донца, круто сворачивала снова на восток до Дона и после шла на юг до крепости Святого Ярослава Ростовского, что неподалеку от Азова, принадлежавшего туркам.

Румянцев ехал в глубокой задумчивости. Ветер трепал легкую епанчу, забрасывал ее нижние края на голову, но он как будто не замечал этого. "Охраны! Нет им цены и ломаного гроша", - еще раз убеждался он сегодня на выезде.

В большинстве случаев они представляли собой простейшие укрепления полевого формата, которые никто, кроме подразделений гарнизонной службы и местных отрядов казаков, не охранял. Не ошибался татарин в выборе прорыва таких укреплений (да куда не сунься, легко было сделать это), безнаказанно проникал внутрь Малороссии и возвращался назад с обозами награбленного добра. Совсем беззащитны. Это место, по мысли Румянцева, надобно было укреплять. А как укреплять, он еще не совсем ясно понимал, но уже чувствовал, что нащупал правильное направление. Татары, награбив на землях Малороссии, отжили кордонную систему. 

Другими способами следовало оборонять рубежи. 

Итак, мелкие укрепления были не в состоянии противостоять противнику: их содержание теряло всякий смысл (если он имелся), нужны были более мощные редуты. Если их разрушить, а команды свести в боеспособные подвижные отряды, держать их сосредоточенно в глубине охраняемых районов (там, где наиболее опасно), то это будет разумнее.

Византия сильна. Конечно бы не худо, поэтому, соорудить укрепления в приграничных селениях, а самих жителей селений снабдить ружьями. С тем и решил Румянцев "подкинуть" Петербургу план и рапорт. Государыня не откажет во внимании, поелику восточная часть южной границы (будем эту часть империи называть так, как называли ее современники, обозначая на картах) находится в большой опасности. 

Его отношения с государыней нельзя было назвать близкими, однако он мог надеяться на ее поддержку. Во всяком случае, внезапное благоволение от "северной Семирамиды" ниспало к нему. Когда в 1763 году он со многими сомнениями приехал из Гданьска в Петербург, в императорском дворце ему оказали достойные почести. Государыня имела с ним несколько личных бесед, давала мощный кредит, намекала, что если он проявит старание в своей службе, то получит весьма высокое место при дворе. 

Румянцев делал вид, что не понимает намеков, всякий раз подчеркивая, что он солдат и видит свой долг оставаться таковым, пока его рука в состоянии держать шпагу!

Энергия в делах любви ее величества ему была известна, и он был осторожен. В ноябре 1764 года Румянцев указом императрицы был назначен генерал-губернатором в Малороссии, президентом тамошней коллегии, учрежденной в Глухове (упраздненное гетманство нужно было чем-то заменить), главным командиром малороссийских казацких полков, запорожских казаков и Украинской дивизии. 

Тем же указом Румянцеву было даже пожаловано помимо генерал-губернаторской зарплаты по 4 тысячи в год из малороссийских налогов, на губернаторский штат, или учреждение, из Кучеровского ведомства село Кучеровку с близлежащими селами и хуторами и село Серединную Буду!

Еще, благословляя на новое поприще, императрица лично вручила ему "планы", коими ему нужно было руководствоваться. 

А посланные с ним руководства сводились к "легчайшим способам" обрусения Украины в силу упразднения гетманства. А если быть конкретным, от него требовалось ввести на Украине такие порядки, коими пользовались в других провинциях Российской империи. 

Румянцев был именно человеком дисциплины, этаким "верным слугой престола". 

Становилось понятно, что "новые веяния" непременно появятся на его новой должности. 

Но что было важнее укрепления государственной границы?

Восточное жительство степей находилось в постоянном страхе от набега татарских орд или турецких янычар. Это порождалось недавними нашествиями, которые сопровождались убийствами, угонами малороссиян в плен, разграблениями их имущества, сожжениями селений. 

Но пора было положить конец таким нашествиям. Потому-то и не покидали его исстари мысли о способах укрепления границы. 

Путь глубокого раздумья был прерван: раздался голос его адъютанта. 

Не заметил в раздумьях, как и показалась "крепость Святой Елизаветы, ваше сиятельство".

Но Румянцев глянул в сторону, куда были повернуты лица сопровождавших, и увидел вдали частокол, а за ним промазанные глиной крыши домов и деревянную церквушку с потемневшим от дождей крестом. 

Крепость!

Ее гарнизон состоял в основном из немногочисленных казачьих войск, которыми командовал генерал-майор Исаков, человек исполнительный и не очень далекий в делах военного искусства. Стилизованная пора давала таким военачальникам офицерское поприще еще в их юношеские годы: Рюрик был зачислен в полк еще с самого рождения и к моменту смены камзола недоросля на военную форму имел уже такой стаж выслуги, который давал ему чин капитана. 

 Византийцы таких чинов не имели. Их воины не имели генералов. 

Воспользовавшись случаем, начальник крепости встретил Румянцева с робким подобострастием, словно не генералом он был, а так себе ничтрожным офицеришкой. Командир относился к таким людям с нелюбовью, не любил, когда перед ним принижались, а потому спросил неласково. Сам решил узнать о свежих новостях. Тех новостей, которые могли бы попасть в особую категорию, его сиятельство не услышал.

Получив новый устав, здесь занимались экзеркициями.

Как лошади трудились тут все. 

И следующий вопрос касался противника. По сути, его сиятельство должен был быть доволен: кругом было все тихо. Мы, мол, можем быть спокойны: никто никого не видел. 

Правда, эти противники нет-нет да заходили, и одного из них поймали. Они из самого Бахчисарая сюда являлись. Конечно, лазутчик, кто же еще. Но нужно было увидеть его лично. Однако, его более часа назад уже в Глухов, к его сиятельству отправили. 

Сохранилось и письменное свидетельство допроса. 

Вот оно, это свидетельство. А по нему было ясно: дела плохи! - что-то недобрые они там затевают. И к походу готовятся. Это говорят и шпионы, которых в Туретчину посылали. 

В данное время один из них вернулся. Зоркие доносчики говорят, что басурмане к польской границе направление имеют. Лазутчик жил поблизости, и Румянцев пожелал поговорить с ним лично. Он был приятно удивлен, когда ему представили рослого ефрейтора с азиатским лицом, в котором сразу узнал бывшего солдата охраны графа Бутурлина, того самого, что по милости захмелевшего фельдмаршала чуть не произвели в офицеры. Но Румянцев вспомнил еще и то, что звали его Прохором. 

"Ни Кузьма, ни Чалма, ваше сиятельство. Все помыслы мои, чтоб вы улыбались".

 Нам неизвестно, стал ли он когда-нибудь офицером. Но ефрейтор не изменился и как в тот раз, когда явился к фельдмаршальскому столу графа Бутурлина за офицерским чином, так и сейчас отвечал его сиятельству, что дело то барское. Их дело солдатское - в других делах навыков не имеют. Но был он без товарища, имя которого также вспомнил (!) Румянцев. В живых не оказалось Ивана. 

Глушь кольбергская сгубила. Никто туда не хотел, но их послали. Хорошо тогда повоевали. А как иначе? Ведь и Румянцева обдало роем воспоминаний. Кольберг - глушь, а сколько всего там произошло: поистине историческим городом стал. А все потому, что немало тогда солдат погибло. Горели тогда и трава, и деревья, и кустарники, и земля; от порохового дыма дышать было невозможно; от ружейной и пушечной пальбы уши закладывало; великая победа тогда досталась. Вскоре Румянцев перешел к делу: был задан вопрос о посещении мест. 

Но мест было пройдено много, ваше сиятельство.

Норманны даже видели Прохора. Приняли турки, не задержали. И все из-за того, ваше сиятельство, что он немым прикидывался. 

С немого и спроса никакого нет. Всех денег стоила и рожа у него. Бывало и задерживали, но в ответ тогда раздавалось мычанье, как у быка, и потряхивание лохмотьями. 

А чтоб за нищего признавали, так то ребята так нарядили. Видимо, это и помогло доставить из-за рубежа Прохору ценные сведения. То, о чем он рассказал, подтверждало предположение Румянцева о намерении турок и татар идти войной на Россию. А крупные силы сосредоточивались сразу в нескольких районах: на Хотине (вернее, под ним), в Бендерах, в Очакове. В одном только Очакове собралось столько янычар, что местным пришлось жить впроголодь, на улицах, и все равно многие разместились в палатках. Румянцев слушал сообщения разведчика, а сам думал, что, кажется, дело идет к войне!

В этом году навекрняка будут жить мирно, зима на носу, а вот в будущем пойдут на нас обязательно. Да и в последнее время Турция вела себя вызывающе. Кроме крымских татар, она устраивала опустошительные набеги, угрожала Малороссии порабощением. Не на одну только Малороссию нападали. На Северном Кавказе они вели военные действия, угрожая поработить Кабарду, признанную по Белградскому миру в 1739 году независимой страной. А еще были грузинские земли: они были не прочь поживиться и за счет них. Извращенная Порта стала особенно воинственной после вступления на польский престол Станислава Понятовского: тут имелось содействие Петербургского двора, он по своим причинам был рабски привязан к российской императрице. 

Это мешало Порте утвердить в Польше собственное влияние, поэтому она поощряла противников короля, которых на счастье оказалось не так уж мало, звала их облачиться в военные доспехи. 

Поначалу они колебались, и тогда она начала с торопливостью, достойной азартного игрока, подтягивать к Польше свои войска. По сути, Порта говорила (умели там давно уже "говорить" военными шагами): не бойтесь, в случае чего помощь будет рядом. Как можно больше всего нужных сведений о противнике стремился собрать Румянцев, чувствуя приближение военной грозы. А потому указывал посылать в турецкий стан разведчиков.

Норманны заставляли нервничать. И когда Прохор, закончив рассказы о своих наблюдениях, Румянцев обратился к начальнику гарнизона с требованиями неусыпно смотреть в оба. Хотя турки к открытию большой компании и не готовы еще, татарские орды могут нагрянуть в любой час.

Он предложил оставить на пограничных кордонах только разведчиков-наблюдателей, но остальных людей стянуть к крепости, чтобы в случае вторжения ударить по противнику объединенными силами. Генерал-майор Исаков заверил его сиятельство, тряхнув локонами своего роскошного парика, что ни оптовые, ни розничные силы татар не пройдут. Пришлось Румянцеву поверить на слово, хотя и продемонстрировал невольно "кислую физиономию". Но начальник успокаивал. Не желая, несколько, портить тому настроения, граф промолчал, тяжело поднявшись со стула. Впрочем сам он нисколько не хотел скрывать гримасу на своем недовольном лице. 

Исаков, испугавшись, что командующий уедет без прибыли удовлетворения, "зашевелил копытами" как мальчишка. Запросил о чести его сиятельство. Просил дозволить пригласить откушать, что банда еще не унесла. В голосе не было ни капли зазнайства, и Румянцев решил не добивать бедного генерала. В ответ последовал кивок головой. Были за обедом около часа; в то время за столом сидели и больше, особенно если к тому "душа лежала".

Он закончился лишь частично, когда Румянцев приказал своей свите седлать лошадей. 

Простаки, разомленные обильной пищей, напомнили генерал-аншефу: день клонился к вечеру. Румянцев не стал менять своего решения, намереваясь заночевать, как только сгустится тьма в пути. 

Наступили сумерки, и тогда ветер немного стих, но небеса казались еще более неприветливыми: в темноте, затянувшие небо тучи, очень сильно били по настроению. 

Простаки-древляне ехали обычной рысью. Им была видна только пустынная степь (ни деревца, ни домика, ни огонька впереди). Когда бросали взгляды в стороны, видели только дорожную полосу да верстовые вешки. Пустота такая, что это пришлось бы одинокому путнику явно не по себе. "Гости" вспомнили свой разговор с разведчиком и сделали вывод, что Прохор действительно был под стать офицеру. Хоть и мужик, а умом, сметливостью бог его не обидел. 

Возмущенные тем, что такие солдаты не удостаиваются офицерских чинов, они представили себе Прохора в мундире прапорщика - лобастого, широкоплечего. Были нужны способные офицеры, но их не хватало. Эта каста не была обделенной, но мало осталось обстреленных. 

Возможно, повлиял указ Петра III о даровании вольности дворянству - после Прусской войны многие из них предпочли сменить беспокойную армейскую жизнь на тихое провинциальное существование. 

Чтобы восполнить утечку, военная коллегия стала нанимать на службу иностранцев, в том числе и прусских офицеров, с которыми еще недавно бились как враги. В то же время, после Семилетней войны произошло такое, чего нельзя было не приветствовать. Еще в 1762 году императрица повелела создать военную комиссию под председательством фельдмаршала Петра Семеновича Салтыкова, чтобы она исполнила все, что считает нужным, но во имя усиления русской армии. Комиссия разработала новые штатные дела, полнее отвечавшие требованиям текущего времени.

Первый штат делил пехотную роту на 2 батальона, каждый из которых "да имеет деление на 5 рот мушкетеров" и гренадерскую. Солдат не обделялся ружьем со штыком и шпагой. Последняя статья создавала особый егерские корпус, начало чего было положено еще Румянцевым во время Кольбергской кампании. В егерские роты нужно отбирать лучших солдат. 

Вооруженные нарезными ружьями, они обучались в колонаах и в рассыпном строю быстро заряжать, метко стрелять, наступать и возвращаться стреляя, применяться к любой местности, форсировать с ружьем и полной амуниции не только по дорогам, но и через поля и леса. В комиссии также был принят новый боевой пехотный устав. В учащенной стрельбе требовались батальонные колонны, взамен ротных, где зачастую мешали друг другу. Скорее сокращали: сейчас строевое каре на походе и "огибной строй" заменили 4 каре, что были раньше.

Захваченное азартом реформ командование уменьшало число шеренг в развернутом строю.

Сокращалось ружейное сопротивление, упрощались некоторые перестроения. Местные нововведения нравились Румянцеву. Он не соглашался лишь с тем, что новый устав организационно подошел к огневому бою, частой залповой стрельбе из развернутого строя, тогда как о штыковом бое упоминалось лишь вскользь. В уставе, пусть и без броскости, а все же отразилось преклонение перед прусской военной системой. 

В нем сохранилось немало всякого рода тонкостей сложной плацпарадной экзерциции, рассчитанной на внешний эффект, готовый сжечь подготовку действий в боевых условиях. А еще не был решен вопрос подготовки офицерских кадров. Древляне думали, что многое еще нужно сделать, изменить, поправить. 

На третий день имена селений, что проехали, затерлись перед Глуховым, до которого наконец-то добрались. Пока лакеи смотрят, обрадованная графиня Екатерина Михайловна сама приняла шляпу мужа. Жесточайшая судьба заставляла полагаться лишь на бога. 

Народ боялся, и боялся очень сильно. Он думал, как бы не случилось "самое страшное". 

Народ, однако, Румянцева не тронул. Он сказал приказать подать чай и на уставших ногах направился к себе в кабинет. Подымаясь по лестнице, услышал за спиной мощная одышка жены, и это чуть было не вернуло его к ней.

По сердцу резала его "бесчувственность", и он знал это. Народ осуждал его, а он ничего не мог поделать. Он давно уже не любил ее. Было время, когда пути отношений между ними едва ли не приходили в тупик. 

Он был открыт для мести из-за писем, которые она писала ему в Гданьск, из-за угроз, обвинений в супружеской измене. Когда он вернулся в Россию, она массами посылала ему письма для разрешения приехать к нему в Петербург, но не получила его согласия. Тогда попробовал примерить их родственник князь Александр Голицын, но это лишь усугубило ситуацию. Румянцев и к нему отнесся как к врагу и разругался со всей голицынской фамилией. В городе тогда чудовищно сплетничали все, кому не лень, впутывая во все это имя графини Строгановой. 

Но спасибо Прасковье Александровне. Она раньше других поняла, какая большая опасность может родиться из-за разразившегося скандала и упросила (скорее даже, убедила, настояла) брата изменить отношение к жене. Некоторые (таких было очень немного) искренне радовались примирению супругов.

Они снова стали жить под одной крышей, но прежней теплоты и прежних отношений под этой крышей уже не было. Но вожди всегда дождутся чая от своих "половинок", как говорится, - Екатерина Михайловна не стала исключением.

Она так взглянула на Румянцева, что было понятно, что у нее имеется к нему разговор. 

Началась совершенно неуместная вакханалия ожиданий и мыслей. У бесплодной "болтовни" (по мнению понятно кого, конечно) есть цель только лишь терзать, не больше. В этом не было совершенно никакого смысла. С их отношениями может справиться только время, точно так же, как оно незаметно, неприметно залечивает раны.

Слава богу, она давно, кажется, "стерла" все это. Наоборот, она заговорила о детях, о том, что они стали уже взрослыми, что их надо учить по-настоящему. 

Как Византия, гувернер француз Моно уже ничего не может дать им: "Всякая мудрость его шпажным делом заканчивается", хотя "Моно человек порядочный, но проку от него немного". 

Тут надобен образованный учитель, но где взять такого. Нашла она одного местного, и он день придет, 2 гуляет. Какие чувства переполняли ее, говорило волнение при сказанном. Им провоцировались постоянные глотки чая. 

Порядок придет, если им возвратиться в Москву. 

Созданные искусственно границы, это мнение, "стопорило мысли", пришедшие до этого, приводило в недоумение, ведь она была так далеко, но ее упомянул именно "сам": дескать, все наладится, только "вам надобно возвратиться в Москву". Подобная неожиданность заставила даже сесть Екатерину Михайловну. Война мешала.

Для него было достаточно появившейся на ее лицо бледности: тон срочно должен быть изменен. Только он принял сие решение не потому, что не хотел заботиться о семье. Они находились в опасности, ибо впереди "война с турками", пусть она только пока и предвидится. К тому же обстоятельства, которые сейчас складываются, обязывают меня постоянно находиться в войсках. Вывод ваш, батюшка: графиня была во всем покорной. Они выедут, но только коли так угодно (так было, на самом деле, нужно) главе, который заботиться о своей семье. Так как появились слезы, ее глаза сузились: не было желания показывать свою слабость, а, если быть точнее, недопонимание и даже обиду.