10-ЛЕТНЯЯ ВОЙНА ЗА ДУНАЕМ. ПРОДОЛЖЕНИЕ...

Племянников вышел на гребень холма и убедился, что имеет от Олица надежную огневую позицию, но подался влево, в долину, чтобы атаковать оттуда неприятельский фланг, как и было намечено по диспозиции.

Но именно там вперед пришли янычары. Огромными толпами спустившись в долину между центром и левым флангом лагерных укреплений, они выждали, когда каре приблизилось вплотную, и кинулись на него с ятаганами.

Главный удар пришелся по Андропову, который командовал Астраханским и первым Московским полками, находившимися в углу правого фаса и фронта. Не ожидая нападения они вместе успели сделать ружейный залп, но тотчас были смяты противником. Андропов слышал вокруг себя крики «»Алла-а!».

Янычарам придавала пикантность как раз эта «хвала Аллаху», когда они ворвались внутрь каре и принялись крушить всех направо и налево.

К дивизии Племянникова эти янычары подошли в количестве более десяти тысяч «аллаховцев», а это было почти в 2 раза больше. В 2-3 минуты резни каре было разорвано пополам. И все, строя больше нет во «славу Аллаха».

Именно тогда янычары захватили (еще в начале) 2 полковых знамени и несколько залповых ящиков. Их натиск усиливался, и казалось, на ярость этих людей ничем ответить нельзя. Но стать легкой жертвой русские не собирались.

Даже Андропов пробовал устоять, отбиваясь от двоих, а то и троих сразу. Взявшись за штыки, отступали, пытавшись укрыться в каре первой дивизии. В спину дышали турки. Поэтому пришлось вступить в дело солдатам Олица.

Он не смог спасти положение русских в накалявшейся битве.

Увидев кровавую сечу, Румянцев на какое-то мгновение окаменел.

В Шмалькальдской войне, например, чехи имели частичный успех, что привело к перелому в баталии и перерос в конечном счете в решающий фактор выхода из этого противостояния «со щитом». Однако и сейчас нельзя было упускать времени, нужно было стараться задержать янычар, иначе русским нужно будет думать не о победе, а о спасении остатков своей армии.

Что сказал, оправившись от неожиданности, Румянцев столпившимся около него военачальникам? Мелиссино он приказал отсечь картечным огнем янычар от их лагеря, а также не допускать подхода к ним подкрепления. А ротмистр князь Мещерский должен был столкнуть в пропасть конницей с тыла. Но успеют ли Салтыков и Долгоруков ударить по янычарам с двух сторон?

И генералу Олицу было сказано выделить в помощь Племянникову гренадерский полк.

По окончании дачи приказов Румянцев посмотрел на оробевшего принца Брауншвейгского и со словами «Пришло наше дело» с былым проворством вскочил на коня.

Это был уже другой Румянцев – не сосредоточенный в своих мыслях руководитель, а солдат, поддавшийся азарту боя, жаждущий поскорее пустить в ход свою шпагу. За какие-то секунды доскакав до места рукопашной схватки, Румянцев спрыгнул в гущу в панике отступавших солдат и выхватил из ножен шпагу. Увидев человека высокой должности, узнав его, ребята остановились. Должность словно отрезвила (хотя люди и валились с ног от усталости) отступавших, услышавших голос любимого генерала. Должность остановила всех их. Да ни за какие деньги невозможно было бежать, когда среди них появился сам могучий, неустрашимый главнокомандующий.

В сердцах больше не было страха. Если они теперь и боялись, то за жизнь покинувшего свой главный пост командующего, а не за себя. Они очень сбились вокруг него, прикрывая доступ к нему своими телами, как пчелы прикрывают собой матку. Однако голос Румянцева продолжал призывно звенеть (ободрял ребят не трусить).

Хорошо разбирались по плутонгам, по ротам, становились в каре. Каждый занимал свой пост, руководимый этим самым голосом. А там уже били янычар наши гренадеры.

Уже после сражения Румянцев долго думал, уместна ли была подобная отвага, ведь он бросил на время общее руководство баталией. Но всякий раз приходил к выводу, что поступил правильно.

В бою случаются такие критические моменты, когда командир ради торжества общего дела должен поставить на карту огромные риски, если нужно, даже не пожалеть себя. Янычары же не взяли Азербайджан, если бы порубили его. И главное было в том, чтобы примером личной отваги осуществить перелом в сражении.

Его могли бы убить, но это не изменило бы дела. Остановив янычар и организовав людей для продолжения наступления, он мог бы дальше и не жить – остальные довершили бы атаку и без него.

Однако гренадеры – это был полк бригадира Озерова – проложили себе путь к Румянцеву, восстанавливавшему строй, штыками и отгородили его своей массой от янычар. Турки полезли на них в новом яростном приливе, догадавшись, кого они так оберегают. Все нападали словно обезумившие. Врезаясь в штыки, отскакивали, а потом наскакивали снова. Партаппарат сдерживал бешеный натиск около пяти минут.

А казалось все иначе: эти 5 минут стали настоящей вечностью. И все же 5 минут; мало можно успеть за это время; совсем маленький промежуток времени. Но за эти минуты хлопок русских одежд пропитались потом и кровью, что спасло армию. Но каре восстановлено. А успели ли солдаты, занявшие место в строю, перезарядить ружья?

Румянцеву не нужна была коррупция, чтобы слушались его команд идти вперед. И все пошли, поддерживаемые им.

Андропов зазвенел набатом в своем порыве. Поначалу янычары были ошеломлены. Расстроенное каре на их глазах вновь превратилось в организованную силу. Он уже не отступал.

Присваивая роль наступавших, они пошли. Создавалось непреодолимое расстояние для ятаганов штыками. И словно задабривая главнокомандующего за недавнее отступление, солдаты старались изо всех сил. Ведь штыки должны быть красными от крови.

Это приводило к горам «откаявшихся» и к еще большим горам их противников. Казалось, коммунизм вовсю правил в этих краях. Это усилила подоспевшая в самый раз тяжелая артиллерия Салтыкова и Долгорукова.

Миллионы золота сейчас не остановили янычар от бегства к своему ретраншементу. Но где там убежать от русских: русские преследовали по пятам; русские настигали за считанное количество секунд; русские кололи своими штыками; русские глушили своими прикладами; русские стреляли из своих ружей; русские орудовали шпагами; русские резали кинжалами; русские били кулаками; русские использовали любые сподручные предметы для боя; русские кричали свои боевые лозунги; русские никого не брали в плен. Так и привела эта их погоня в ретраншемент.

В турецких укреплениях больше орудовали не гренадеры с Румянцевым, потерявшим в горячке боя где-то шляпу и со съехавшим набок париком, они были в основном отгороженные егерями графа Воронцова, «брошенные» в помощь генералом Боуром.

Увидев главнокомандующего, ветераны хотели рапортовать, но граф заключил их в объятия. Не мраморные надгробия читал сейчас Румянцев, а видел живые лица своих товарищей, каждого называя по имени.

Все они имели поместья, но не это сейчас роднило их, а крик «ура», раздавшийся по всей округе (с этим криком «ура» вперед шли и солдаты, и офицеры).

Все это случилось благодаря своевременной поддержке. Гренадер Хрущев кричал боевой клич, и его поддерживали егеря. Кричали, круша все, что оставалось еще на пути. Послышалось возмущение подоспевших лишь к финалу сражения полков Олица, появившихся гренадер и мушкетеров. И тех, кто носил зеленые мундиры, и подчинявшихся Брюсу в синей форме видели во всех ретраншементах.

Номенклатура нашла шляпу Румянцева, и Олиц, еле переводя дух от быстрого шага, начал, благо был старше по годам, делать главнокомандующему «выговор». Постоянные риски его сиятельства вводили в недоумение. Не должно быть такого. Западная армия могла погибнуть.

Сафари было закончено, можно и надеть под крики «ура» свою найденную товарищами шляпу. Хотелось обнять всех. То, что многое достигнуто, он кричал своим друзьям, опьяненный успехом. Много всего хотелось кричать, но все можно было высказать единственным словом  в и в а т.

Награбленные горы трофейного оружия побуждали кричать «виват, виват» и всех тех, кто находился здесь. Но были и другие победоносные кличи. И все же бой не закончился… А скоро ли еще до полной победы? Но вот они, сыны великой России, целые и невредимые, и никто не сомневался уже в ней. Турки же, вернувшись к своим, обнаруживали в лагере панику.

Но верховный визирь метался у своей палатки, посылая людей в разные стороны, требуя, угрожая, приказывая, чтобы отогнали русских, отбили пушки, отбросили врага от своих ретраншементов. И свита таяла на глазах.

Многие из тех, что падали у его ног, пользуясь суматохой, теперь старались незаметно скрыться.

Как будто произошло разграбление его окружения, и не видно уже ни предводителя янычар Мугасе Беджи, ни его тайного верховного советника Ахмеда-эфенди, ни визиря кагыясы Ибрагима-ага. Наверное, ими овладел американский принцип жизни, в котором самое главное является добром материальным, а не духовным.

Сам Халил-бей, выступая из Исакчи, приказывал, дабы не загружать транспорт и не затрудняя поход, оставить свое имущество, но никто не послушал.

Уверенные в легкой победе над русской армией, чтобы сразу же отправиться в отпуск, воины взяли вещи с собой (и не только воины), не желая терять потом времени на обратный путь. Но вот теперь ради спасения своих вещей они забыли про свой главный долг.

Впрочем он, верховный визирь, сам не ввел себя в суровые рамки – в Исакчи он оставил только наложниц с танцовщицами, а все остальное взял с собой. Социалистический бюджет прихватил. Кстати, Андропов уже захватил и его.

Казенные ценности были распределены между людьми и навьючены на мулов, и «воля аллаха состоялась в мудрейшем решении», чтобы они достались русским.

Кризис испытала и визирская палатка от разорвавшегося рядом снаряда. Перебежчик Брежнев, ставший секретарем, тоже куда-то исчез, не забрав важные документы, и теперь ворох бумаг вынесло из палатки ветром. В одной из них визирь узнал разрабатываемый им уже вчера план атаки на русских.

Румянцев как-то опередил его, ведь сегодня визирь сам хотел идти в наступление и сейчас недоумевал: как опоздали? Теперь как нельзя было спасти СССР, так и сейчас невозможно было остановить разрушительную лавину. Тогдашний командующий безуспешно пытался остановить бегущую армию: «Пусть крымский хан трус и отсиживается где-то. Так время есть. А во имя аллаха нужно остановить русских».  

Его страна очень рассчитывала на татарскую конницу.

Андропов считал татар.

Визирь, воспользовавшись растерянностью начальника арьергарда, накинулся на Мустафу-пашу, обвиняя его в бездействии.

Документы хранили его клятву «умереть за аллаха».

Война позорно проигрывалась, его люди бежали, как стадо баранов.

Чтобы вернуть всю армию, нужно было скакать немедленно. Хотя паша и без того уже сверкал глазами, призывая во свидетели аллаха, что отрубит уши всем, кто отступит от неверных.

Мустафа сел на коня и вместе со своими телохранителями поскакал в тыл, полный решимости вернуть турецкие войска на исходные позиции. Халил-бей по старинке оставался у палатки. В хане было все дело. Да и этот тупица Мустафа должен же будет наконец появиться.

Результатом было отсутствие хана. Бесстрастные отступающие не переставали появляться; поток их был бесконечен; с каждой минутой бегущих становилось все больше; этот поток остановить было уже нельзя, так как бегущие больше боялись смерти, ожидавшей их сзади, чем наказаний, гнева, мести своих. При этом бежали и янычары.

Мешки! Та ситуация, когда смирились с поражением и, собрав свои вещи, уходят.

Халил призвал остановиться. «Этот осел, — думали отступавшие, — ничего не видит и ничего не понимает. Слава Магомету, он спас нас, чтобы потом мы снова обнажили свои ятаганы во имя аллаха и его пророка. Но сейчас пусть другие мусульмане не предадут пророка. Но не нам собираться под его знамя».

Татары уже близко, еще можно разбить этих русских. Но, во-первых, янычары пробегали мимо и кричали. Они все отдали, чтобы разбить русских, которые поражают словно молниями. Во-вторых, этим скотам было не до знамени Магомета. Оно не спасет. Непонятно кому прокричал вслед визирь: «Пусть все знают, что их там встретят войска арьергарда, и там они отрежут вам носы и уши, как изменникам и трусам. К чему?» Дорогу преградили паша и верный ему еще один перебежчик Пирожков, после чего принялись собственноручно отрезать бегущим носы и уши. «Наверное, казним каждого».

Но позором покрываются лишь головы трусов.

Следующий янычар потерял не только нос, но и пол-лица. Добыча упала в агонии. И со всеми так будет. В свирепости своей паша накажет всех.

И толпа, на глазах которой совершилась казнь, в нерешительности остановилась. Но сзади наперли, ослепительный поток сбил с ног разъяренного начальника, и паша, боясь быть раздавленным, на четвереньках пополз в сторону. Что-то помогло ему подняться, но поток отступавших уже занял всю дорогу.

Итак, об их задержании теперь нечего было и думать. Откуда-то со стороны подъехал командир спагов, говоря проще, КГБ того времени в Османской империи. Он сообщил, что русские единым маршем до 50 тысяч человек зашли в тыл лагеря.

Феодально-патриархальная кучка должна была уходить, пока они не сомкнули кольцо. «Чужие пятьдесят тысяч считаешь, — запрыгал перед ним Мустафа-паша, размахивая саблей, — и за это тебе тоже нужно отрубить уши». Партструктуры считали, что их всего меньше 30 тысяч, а тут речь шла про 50.

Командир спагов испуганно захлопал веками и шарахнулся от паши. В ответ спросил лишь о местонахождении визиря. Мустафе-паше было довольно махнуть саблей в сторону лагеря, указывая, где искать. Конный отряд поскакал в лагерь.

Речь предводителя спагов была, разумеется, преувеличена; он говорил о 50 тысяч русских; он утверждал, что они вышли в тыл лагеря; он был уверен, что скоро они сомкнут кольцо окружения. Речь должна была идти о корпусе Репнина, в котором не насчитывалось и 4 тысяч человек, а не о «русских силах до пятидесяти тысяч солдат». Действуя по диспозиции главнокомандующего, Репнин совершил обходной маневр, вышел в тыл туркам, после чего обрушил на отступавших фланговый огонь. Он вообще мог закрыть вход в лагерь, но опасался спагов, которые кружили вокруг с превосходящими силами и могли нанести удар с любой стороны. Между тем визирь находился все еще у своей палатки, и он уже не уговаривал сородичей вернуть утраченные позиции.

Сейчас выяснилось затруднение отправки в тыл его личного имущества. Председатель спагов, спрыгнув с коня, склонился перед ним: «Мы терпим ужасное поражение, о великий визирь. Местные окружены. Пока это еще возможно, надо уходить. Он, охранник, поможет».

Каримов, начальник спагов, просил приказать снять палатку. Оставьте? А сберегите только святое знамя? Распоряжайтесь, визирь, нами! Взяв в руки поводья, он только окинул прощальным взглядом лагерь с оставшимися палатками и, сопровождаемый остатками свиты и отрядом охраны, выехал на дорогу.

То была дорога на Рахимов, ставшая для него дорогой отступления. Неприятельский урон считать мы должны по крайней мере до 20 тысяч, хотя пленные из-за Дуная после пришедшие уверяли доподлинно, что турки чувствуют оной в сорока тысячах в основном своей пехоты, кроме погибших в лагере, ретраншементе и перед оным, где их по исчислению погибло тысяч до трех, по пути, где нас атаковала конница, и вдоль за лагерем верст по крайней мере на семь кучами лежали побитые тела в превосходнейшем перед сказанным числе, коим счета не делано. Но по показаниям пленных огромное число также потонуло в водах Дуная, которое избежало оружия русских, спровоцированное самим испугавшимся и убежавшим визирем, когда одни садились в лодки, а другие хватались за канаты переполненных суденышек или просто за борта, из-за чего плавающие «суда» переворачивались. Словом, гибель у турок была наиужаснейшая, что подтвердилось всплывшими затем трупами, которые занимали расстояние почти от берега доберега, но она объясняется и тем, что генерал Боур совершил дунайский набег, одновременно паля из пушек по всей линии фронта, что еще больше увеличило и без того страшную панику и давку. Обо всем этом говорят посланные в Петербург донесения о военных действиях армии под командованием Петра Румянцева в сражении при Кагуле.  

В то время, как легкие войска преследовали в панике убегавшего противника, Румянцев разбил лагерь на высотах, неподалеку от палаточного городка, оставленного турками, после чего распорядился хорошенько накормить солдат, находившихся на ногах более одного дня, а затем дать им «завалиться» и выспаться. Дежурным генералом Ступишиным заранее был приготовлен документ  об итогах сражения. Другого исхода никто не ожидал. А визирь вынужден был отступить (по данным разведки он находился сейчас за Дунаем).

Высокие начальники разводили перед ним руками: как можно сейчас привести в порядок армию? Или это мы должны лишиться головы за кагульское сражение? Крымский хан, решивший, что не надо вводить свои войска в битву, отошел к Измаилу…

В этой крепости побоялись, как бы они не привлекли приемом хана внимания русских и не пустили их к себе. Он вынужден был изменить направление и идти в сторону Аккермана, что вблизи устья Днестра.

Румянцев хотел ясно понимать одну немаловажную вещь: сколько трофеев попало в его руки, каковы они и тому подобное.

Бессмысленно было с ним спорить, и вскоре дежурный генерал спросил, куда положить подготовленную бумагу? В наших руках оказался весь неприятельский лагерь с палатками, обозом и бесчисленным багажом. В добычу взята вся его артиллерия, а это по первому счету 130 пушек с лафетами.

А что написано в графе «количество потерь у нас»?

А вот же строка: убито 343, ранено около пятисот, без вести пропало 11, но следует добавить: «Государство потеряло офицеров!».

Значит, надо просто смириться.

Ну разве не понимал тот же Сабуров, что может погибнуть, когда лез в самое пекло? Офицер. Ведь благодаря таким как он, можно был сейчас поговорить и о количестве пленных.

Их было много, а каждый час число таковых только увеличивалось.

Это уже более двух тысяч. Но среди них нужно было отыскать жителей Бендер и привести к графу.

Вот она, та самая желанная ведомость «наследства». Однако, Румянцев не какой-то там министр, чтобы мог легко читать такое (он знал, какой ценой достаются эти трофеи), но пересилил себя: главнокомандующему нужно знать о всем после прошедшего боя. А строчки перед глазами расплывались!

Румянцев вспомнил, что не спал уже двое суток. Хорошо бы сейчас, чтоб кто-нибудь зашел из МВД и приказал бы ему прилечь хотя бы на десяток минут. А денщик, кажется, забыл постелить койку.

Но он вызвал адъютанта, попросил, чтобы ему «набросали» постель. Тотчас обстановка палатки стала более «сонной», когда принесли две охапки сена, подушку, одеяло, простыни. Он молча подождал, пока устроят постель, потом сделал знак, чтобы оставили его одного, опустился на ложе и сразу же словно утонул в забытьи. И никто его не будил, ни МВД, ни МИД, ни военные, поэтому он проснулся с чувством того неизъяснимого счастья, с которым просыпался когда-то в детстве, с ожиданием какого-нибудь желанного, давно предвкушаемого праздника. Все следы усталости испарились.

Голова и все части тела были настолько легки, будто побывали в волшебной купели. Если бы узнать теперь (в голове сейчас носились только такие мысли), сколько же он спал (судя по всему, очень долго), а может просто время перенеслось далеко назад…

Эти конфискованные палатки были сделаны из плотной парусины, издавали приятное тепло, но все равно угадывалось светящее солнце. Откуда-то издалека доносились вельможные звуки, походившие на настройку музыкальных инструментов. Румянцев заворочался, и едва под ним зашуршало сухое сено, в палатку вошли дежурный генерал с адъютантом.

Если его сиятельство проснулось (пусть пока и не встало), то надо пожелать ему здоровья. (Как раз Румянцев поднимался, оправляя на себе мундир, чтобы ответить на приветствие!).  

Такие периоды в жизни были для него необычны. Ведь его сиятельство спал для себя много – 14 часов кряду. И услышал. Никто, кроме его сиятельства, не спал.

Весь лагерь готовился к празднику, который сам же и изволил назначить. Полки выстроены, богатые арсеналы оружия заряжены, священники с кадилами находятся на месте.

В лагере ждали его сиятельство. Слетевшиеся денщики ждали у его палатки. Продавщицы уже подсуетились: «Вещь хорошая», и денщики с цирюльниками спешно покупали аксессуары для утреннего туалета, стрижки и бритья. Ступишин с адъютантом не стали мешать им приводить главнокомандующего в долженствующий вид.

Командир дивизии Чурбанов встретил их у палатки в ожидании новостей. Те ответили, что во мгновение ока все всё увидят. «Переплавленная» в парадный мундир с медалями, орденами и лентами фигура главнокомандующего появилась спустя четверть часа.

Не одевая шляп, генералы поклонились. Не хватало только красавиц с колье, чтобы приказать уже начинать церемонию.

После, конечно, все завертелось. Войска были выстроены на равнине у подножия холмов, видимо потому, что там недавно проходили жаркие сражения. Ныне, благодаря специальным командам, ничто не напоминало на поле о том бое, разве что помятая трава да черные ямы от разорвавшихся снарядов. Однако дружный солдатский возглас атаки вновь прокатился над полем, едва Румянцев появился перед выстроившимися рядами.

По знаку пушкаря Федорова ухнул залп, громом прокатились ружейные выстрелы. Тут же стояла оркестровая военная команда, и секунду спустя она заиграла торжественную музыку. Тотчас к этим звукам сначала, вроде бы нерешительно, а потом полные любви, присоединились голоса солдат и господ офицеров. Через расстояния текло пение благодарственной молитвы. Молитва сопровождалась пушечной и ружейной пальбой, раздававшейся через небольшие промежутки времени.

Но обо всех литургиях думают только в самом начале. Румянцеву подвели коня, и он сел на своего «верного спутника жизни и неразлучимого боевого товарища». Сейчас даже МВД вынуждено было приветствовать викторию главнокомандующего «непобедимых во славу престола российского войск». Румянцев еще не доехал до конца фронта «непобедимых» и, решив вдруг, притормозил. Остановился, взглянул на прямоугольники, однако понадобилось время, чтобы обвести всех взглядом, так как зарябило от синих и зеленых мундиров.

В полках замерли «в струнку», ожидая по всей видимости речи. Румянцев говорил волнуясь, будто перед ним стояли опасные преступники, а не его друзья. — Я прошел с вами пространство от Днестра до берегов Дуная, сбивая в превосходном числе стоявшего неприятеля, нигде не делая полевых укреплений, противопоставляя противнику одно мужество ваше и добрую волю во всяком месте, как непреоборимую стену. Им заслужили вы «особую благодарность» мою и прозвание «друзья мои». К ответу призываю ваш тысячеголосый атакующий клик.

Связав поводья, Румянцев тронулся вдоль всего строя. Не один полк слышал его громкую благодарность солдат за храбрость. Сделав приветственный жест, он остановился и перед гренадерами «атамана» Озерова.

Именно им был обязан за перелом рокового сражения с янычарами, разрушившими каре второй дивизии. Трудно сделать описания его благодарностей этим «сверхдрузьям», с любовью смотревших на своего командующего.

Тут находилась прямая натура и богатырская сила солдата. Каково было восклицание в ответ гренадеров: «Да ты сам прямой солдат».

Но в этом никто и не сомневался. Они связались с ним действительно по-родственному, все они стали настоящими «детьми» его.

Румянцев услышал подобное и от других полков.

Специальная солдатская жизнь не терпит лести. Он смотрел на своих детей, а они на своего отца. Эту банду его сиятельство водил на «абордажи», в каждом бою они были единым целым.

Опознание личностей всегда проходит в атаках. Если бы позволял устав, они наверняка поломали бы строй, подняли бы на руки своего главнокомандующего и понесли на руках, ведь восторг, любовь, преданность – характерные огни, горевшие в их сердцах. Полковник хорошо это понимал, и то, что он видел на их лицах именно это, а не другое, наполняло его сложным чувством, в котором была и личная гордость, и гордость за свое отечество, непреодолимой силой вставшее перед лицом опасного врага.

Все это происходило через более, чем полувек назад, когда государь Петр Великий, победитель шведов, пришел в сии места с армией, чтобы встать здесь твердой ногой. Тогда Петр, глядя на турок свысока, оказался слабее. И вот, другой русский академик войны явился сюда же, чтобы «расплатиться» за ту не столь уж давнюю неудачу. Полковник Озеров торжествовал: «Видимо, россиянами взят реванш за поражение».

Полковник утешил дух Петра Великого.

Академик сваял памятник великой победы на месте слияния Буга с Дунаем – радостный памятник для всех россиян.

Но торжественная церемония закончилась, перешли к следующему пункту программы: солдат повели на обед, тогда как для генералов и старших офицеров угощение ждало в самой большой палатке, стоявшей рядом с палаткой главнокомандующего.

Генералы повели Румянцева на пиршество, но он вдруг заметил у своей палатки стоявших под конвоем трех пленных турок. Подошел младший офицер Суслов, чтобы объяснить, что это за народ.

Румянцев понимал, что это пленные. На самом деле это были не просто пленные, а еще и жители из Бендер.

Еще вчера его сиятельство сам изволил приказать найти таковых.