10-летняя война за Дунаем. Волков бояться - в лес не ходить

После званого обеда Вейсман 5 часов мучительно размышлял о том горячем деле, к которому его хотел пристроить главнокомандующий. Это мог быть яркий пост командира бригады. Или, быть может, его сиятельству угодно было назначить его, Вейсмана, занимать столы дежурного генерала при нем. На следующий день он направился к главнокомандующему за ордером, чтобы сдать заботу охранять резные ворота крепости своему преемнику (перепоручить пост коменданта).

Однако Румянцев через своего дежурного удивил и на сей раз: «извольте ответить, что приема не будет».

Его элегантные отказы коснулись вообще всех «гостей», и он не принял никого.

Адъютант объяснил, что его сиятельство занят, и в случае надобности за «нужными людьми» будут присылать курьеров, а пока, мол, нужно «остыть» и дожидаться своего часа.

И пришлось Вейсману ждать вызова 3 дня. Эта пауза была необходима для подготовки к военному совету всех генералов. А для проведения военного совета Румянцеву не нужна была никакая другая комната, кроме его собственной канцелярии в доме, где проживал.

Румянцев уже не выглядел таким жалким, ибо прекрасно отоспался. Как только он увидел, что собравшиеся господа генералы расселись по местам, то сказал, что позвал их для объявления расписания по войскам и для обсуждения дальнейшего плана действий!

Как было объявлено, теперь согласно «расписанию» армия делилась на 3 дивизии, не считая корпуса генерал-поручика Эссена, действовавшего в Польше.

Это первая дивизия под командованием генерала Олица, в которую зачислялось 8 полков пехоты и по батальону гренадеров и егерей. В следующую дивизию под началом генерала Племянникова (то есть, во вторую) выделялось 5 полков пехоты и 4 батальона гренадер. Не обделен был и генерал Брюс, которому была вверена следующая дивизия, куда вошли 4 пехотных полка и столько же батальонов гренадер. Фактически каждая дивизия строилась в свое особое каре. Рабочие порядки составляли первая дивизия в центре, на правом крыле – вторая, и третья дивизия слева (это был сугубо наступательный вариант строя). На флангах боевого построения и почти во всех промежутках каре располагалась конница, которой командовали генералы Салтыков и Глебов. Артиллерия распределялась равномерно по всему фронту, часть батарей оставалась в общем резерве. Из уст генерала-квартирмейстера Боура четко вылетало расписание по дивизиям и бригадам: «Расправиться наемникам».

Работа военачальника. В пору рабочих моментов без него не мог обойтись сам король Фридрих II, у которого в Семилетнюю войну служил в чине генерал-майора. Военная коллегия считала, что в штабе работают одни трупы, поэтому и послала этого генерал-квартирмейстера: для прусской закваски.

Через 13 дней станет понятно, зачем «главнокомандующий-труп» согласился на это пополнение и принял Боура. Списки командиров «определили» Вейсмана в бригаду дивизии Племянникова. Не боясь рабочих моментов, он остался доволен. Было известно, что Племянников близко дружит с Румянцевым, а Румянцев с бездарными генералами не дружил.

С таким командиром без дела не насидишься. И пока читали опубликованные расписания, доставили пакет с печатями второй армии. «Однако пусть читают, — подумал Румянцев, глядя на генералов, — не важнее эти два исписанных листка, и на столе пусть подождут». Рабочие моменты «закрылись», а посему стоило переходить к следующему этапу совета!

Однако господам было предложено задавать вопросы. Делегатам сказать нечего. Было предложено высказаться, если кто-то с чем-то был не согласен; ожидались замечания. Но замечаний тоже не оказалось. Нет.

Делегаты позволили поднявшемуся Румянцеву ознакомить их с только что полученным сообщением. 12 мая хозяева Елисаветграда предприняли действие: вторая армия выдвинулась и «направила стопы» по направлению к Бугу. Как будто – «Эко мы вас обрадуем!..»

Румянцев, не выдавая возмущения, продолжал, что выступление графа Панина заставляет и их ускорить свой поход на Рябую Могилу. Такие финские марши обеспечивали сейчас успех всей кампании. Разразившийся гул прервал Олиц, поднявший руку. Вскоре (через часа 2) ожидался допрос схваченного арнаутами турка!

Подобные турки уверяли, что в Рябой Могиле скоро станет жарко: туда движется с армией сам верховный визирь. Румянцев это знал и спокойно ответил, что и решил, пока у неприятеля не подготовлена почва для сражения, нужно немедленно двигаться туда. Надобно постараться разбить турок одно войско за другим. Правда визирь мог подоспеть раньше. Тогда Молдаванчи придется сразиться всей своей армией.

Румянцев заставил всех в помещении замолчать. Не легко будет. Утешение как-то нигде не находилось. Наверняка, турки и сами ждали, пока неприятель сунется в их логово, а уж там они своими несметными полчищами достойно встретят жданного гостя. Ан, погибельно. Трусливые боялись повторения похода Петра Первого. Более всего Румянцев «чуял» эти опасения. Да, великий государь совершил роковые дипломатические ошибки Прутским походом. Увлекшись наступательными действиями, он попал в окружение во много раз превосходящих турецких войск и только при подписании крайне невыгодного мирного договора спас русскую армию от неминуемого разгрома. Однако, кто вспоминал ошибки Прутского похода, а Румянцев, собираясь идти к Рябой Могиле, учел их!

Разъяренный граф уверенно сказал: «Во время нынешнего похода… не повторится случившееся полвека назад».

Они пойдут вперед, поддерживая надежные отношения с оставленным «хвостовым» резервом. Румянцев не боялся.    

В турецкой армии было больше людей, зато в российской совершеннее организация, крепче дисциплина, мощнее артиллерия. Если вспомнить прошлую кампанию, то тогда наши гренадеры обращали в бегство в 2-3 раза больших числом турок. Да, все ясно объяснил Петр Александрович Румянцев. Донские генералы были согласны отправиться за Прут.

Они ему верили, и даже если бы его сиятельство сказал, что ему сейчас нужнее поляки, то пошли бы и к ним. То, что сказали заслуженные генералы, было поддержано восторженными возгласами. «Мы волков не боимся», — ответили командиры Российской империи.

Раз решено вперед, значит надо идти вперед, и пусть Россией пугают турок, а не Турцией русских. И Румянцев, подождав, пока все успокоятся, начал говорить, что во время выступления будет катастрофичен развал боевого построения, а значит необходим его порядок. Поэтому он решил, что армия должна двигаться семью отдельными колоннами так, чтобы при необходимости быстро принять боевой построение, согласно ордеру – до баталии. Были приняты решения, что середину составят третья, четвертая и пятая колонны, составленные из частей первой дивизии.

Открывая планшет с планом, Румянцев указал на фланги, где должны были быть вторая и третья дивизии, идущие по одной колонне: «Наши фланги будут прикрывать центр, а кавалерийские бригады, идущие с самых краев слева и справа, прикроют фланги» (по сути дела, крайние колонны прикрывали всю марширующую армию).

Румянцевскую армию должны были возглавлять гренадеры, затем бригады первой линии, за ними войска второй линии, а замыкать полковые обозы, для которых имелись отдельные инструкции: «Повозки тяжелого обоза должны идти решающим строем, отдельно от армии».

Располневший не в срок генерал-поручик Эссен пробасил относительно своих «дел», когда остальные пойдут на турок. В будущем и он должен был получить инструкцию, согласно которой и действовать: «Ваша задача – самим тревожить конфедератов и обеспечить нам надежный тыл… Красная заря уже взошла, пока шел военный совет… Пока шло заседание, я не выходил за границы усталости,  д е р ж а л с я  б о д р о  и  у в е р е н н о,  ч е г о  о ж и д а ю  о т  в а с».

Но вот совет закончился, закрылась дверь за последним генералом, и он почувствовал, как на лбу выступила испарина.

Он только сейчас был вынужден признаться себе, какой непомерной тяжестью легла ему на плечи принятая им задача идти с главными силами на турецкий лагерь:

«Только бы не ошибиться в этом рискованном решении». Для турок русские представлялись «лакомым кусочком кровавого пира», соотнеся «весовые категории».

У визиря наверняка кроме своих ста тысяч, тысяч пятьдесят «верховой татарвы». Однако надо смотреть на свои силы. Поэтому «надо было призвать в передовой корпус барона Штоффельна из Молдавии (?) в довесок к его тридцати семи тысячам». Из этого количества 7 тысяч надо было оставить генерал-поручику Эссену, которому противостояли награбленные конфедераты, и для обеспечения коммуникаций.

Кроме того, последовало логичное решение относительно Хотинского гарнизона: для обеспечения тыла армии его необходимо увеличить хотя бы до четырех полков.

Самое большое, что он, Румянцев, мог взять с собой: «Российская армия – это двадцать пять тысяч воинов». Ему Штоффельн писал: «Российская армия способна горы воротить, но нынче гора зело велика».

Однако решение принято, а идти на попятную теперь уже невозможно. В 9 дней уложились, готовясь к походу. 25 мая Румянцев приказал начать генеральный марш, и армейские колонны тронулись в путь. При Хотине остались «тыловые» силы, а основные силы ждала Рябая Могила.

Полки шли по левому берегу Прута, тяжелые обозы, наоборот, следовали по правой стороне реки, страхуясь от возможных налетов татарской конницы… Возможная контрибуция не гнала Румянцева вперед. Он хотел в полной мере узнать о передвижениях противника (в 20-30 километрах) прежде, чем ускорить марш.

Какая-то озабоченность возникала из-за молчания Штофельна. Причем ему было приказано сменить позиции отрядов Репнина и Замятина. В том требовании (прошло уже достаточно времени) было предписано встать тем заслоном у Прута, на пути турок.

Продолжались наймы немцев. Румянцев признавал в нем немалые способности, но и не любил его.

В первую очередь не любил за жестокость, за то, что считал войны (даже самые малые) сутью своей жизни. В уме у него были баталии, «а иное пусть порастает быльем».

В заботах о людях, их судьбах никогда не находился.

Для него в порядке вещей было спалить деревню или город, ограбить, послать на тот свет десятки мирных жителей (?!). В Молдавии по его приказу было сожжено много деревень ради того только, чтобы после ухода корпуса в них не смог бы найти приюта противник. Когда Румянцев приезжал туда, то рапортовал обо всем императрице. Екатерина отзывать из армии прибывших наемников не стала, но на словах разделила его возмущение.

30 мая, когда Румянцев, не приостанавливая марша, обучал войска перестроениям из походного порядка в боевой и обратно, из Молдавии, наконец, прибыл курьер. Но всех других курьеров ждали, только не этого. Тот курьер примчался по поручению коменданта города Яссы. Столица слала его сиятельству главнокомандующему плохие вести.

А касались они генерала-поручика Штофельна, «полегшего» в борьбе с моровой болезнью.

Создавались вопросы о месте и сроках. Случилось все как будто примерно в трех километрах от «дома», в первом часу ночи.

Не поленился комендант города «набросать наскоро» и рапорт в более-менее полных подробностях.

Им Румянцев особого внимания не выделил. Зрела «пустота единого командования». Граф спросил у посланника о личности, принявшего командование, но тот ничего не знал.

Словно Швейцария был загадочен, далек от «понимания сути вещей» и находившийся там поблизости противник. Когда что-то особенно потрясало Румянцева, случалось «внештатное ЧП», он преображался на глазах. Поэтому он как бы весь напружинился, стал сосредоточенным, резким.

Для курьера военное дело было так же далеко, как Америка, но именно на него накинулся побагровевший от гнева Румянцев с вопросами о противнике. Казалось, явилась бы беда к курьеру, замешкайся тот с ответом хотя бы на секунду.

В действиях противника прослеживалась угроза. Шла речь о соединении турецкого отряда под командованием Абзы-паши с конницей крымского хана в районе Рябой Могилы. И далеко не швейцарские берега бороздило другое войско Абды-паши.

Империализм турок и татар насчитывал около 35 тысяч человек. Именно они поджидали главные силы «наместника».

А о них ничего не слышно. Ясно, что были где-то в дороге, но где она была, никто не знал. Где уж было знать о том подъехавшим генералам Олицу и Брюсу?! Но разве что американский способ прощания не совершили, пальнув из ружей, узнав о «безвременной кончине славного солдата Штофельда». Но чисто по-русски увидел кто-то из офицеров в кончине командира авангардного корпуса «дурное знамение с неба».

Слова сказаны были очень тихо, но Румянцев их расслышал и метнул в сторону генеральской свиты гневный взгляд. Этот взгляд советовал вернуться домой тем, кто верил в приметы.

Румянцев повернулся к секретарю, приказал написать «ордер о назначении командиром» молдавского корпуса в Яссах «заместо» умершего генерала-поручика Штофельна «князя Репнина».

В одно мгновение принесли «стол», «лучший заменитель мебели в походе – барабан».

Но секретарю был привычен этот «походный стол». Недаром Безбородко присел на корточки и начал на бумаге «изъявлять желание высшего начальства».

Почти начальник корпуса Репнин прибыл в армию недавно, из Польши. Когда вышла нота о начале войны со «всеизвестными врагами христианства и поработителями мирных народов», Репнин забросал «столицу «новоявленных крестоносцев» прошениями лишить его чина посла в столице возмутителей спокойствия» и «бросить на поля сражений» непосредственно в полное распоряжение «новатора» русской армии, «главного командира и полководца войск российских». Нота заставила себя ждать, но в конце концов императрица удовлетворила его просьбу, «подарив праздник королю Станиславу и его окружению».

После того, как рапорт был написан и передан курьеру для вручения князю Репнину, президент Малороссии повернулся к собравшимся генералам и штаб-офицерам. Сказал, что ничего прискорбный случай за собой не несет, но насторожить их должен. Если не принять надлежащих мер предосторожности, тогда моровая болезнь станет и для «гостей с севера» более опасной, чем армия «оттоманов, с коей биться мы собрались».

В этом должны были быть убеждены все. Попивая воду, он сделал «передышку для ума», а затем решительно приказал «с этого дня идти форсированным маршем, без «сна» в дневное время суток». А все для того, что была «начерчена судьбою» цель: успеть к Рябой Могиле раньше визиря. В паре шагов от него стоял уже конь. Никакого промедления, спешим. О передышках на долгое время забыли (отдыхают мертвые!). В начале пути передвигались быстро, но потом, как назло, заморосил дождь.

У начавшей было просыхать дороги снова появились мокрые плешины, лужицы, рябые от дождинок.

Как идти по такой слякоти, да еще и с полной выкладкой, никто не понимал.

А дорога, не жалея нисколько, вдруг подбросила очередные «черт бы тебя побрал» –  многочисленные горки чередовались не менее постоянными спусками. Отметив тяжесть похода и справедливость тех пресловутых «черт бы все это побрал», автор, описывающий данный поход, далее пишет: «Российское командование появлялось то у одной, то у другой колонны, пропуская людской поток, подбадривая обессиленных». Итак, здесь побывали, теперь мигом к артиллеристам!

По числу «черт бы побрал» им доставалось больше других! Выбиваясь из сил, лошади еще в состоянии были тянуть под гору, но едва начинался подъем, как они выдыхались окончательно, и тогда солдатам ничего не оставалось, как привязывать ремни к лафетам, браться руками за ступицы и тянуть под дружный «хор голосов».

Другими способами попробуем взять. Вытянув тем образом пушку на гребень холма, они отвязывали ремни, расправляли плечи, незлобиво подтрунивая друг над другом. Табак есть, трубка есть, но подкурить чем табак нема. Некто Людвиг вздохнул, подумав о куреве.

Еще прикурит, как дойдем до турка. Подозревался, видимо, смельчак. Кто вернулся прикуритый, мы еще увидим. А под напарником кто-то действительно «прикуриватель» шутливо увидел. Он, де, не освобожден пока еще от лямкок, а от одной из них «вишь, дым идет».

Невзирая, что расстояние было большое, спуск как-то быстро закончился. Москва строится.

Снова 27 ремней и снова тот же хор: «Через раз, через два – взяли… Мы слышали, генерал-квартирмейстер Боур подъезжал к Румянцеву… Мы просили его высокопревосходительство приказать остановиться на отдых».

Лошадь его делалась стойкой, а на самом деле вот-вот упадет. Но люди тем более. Хотя и сильны эти «медведи», а все равно ведь «не выдержат», силы-то не бесконечны у всех.

«Рабочим слава! – ответил резко Румянцев. – Борьба у всех происходит, а посему мне надо быть в голове колонны, у егерей. Коммунистический шаг у этих егерей. Мы, хотя едем на лошади, можем шагать вместе с ними рядом. Только  В о р о н ц о в  так делает, граф Семен. В его душе произошло ниспровержение Петербурга, и он, явившись в армию фельдъегерем, добился того, чтобы остаться здесь. Это я доверил ему  г о р д о с т ь  всей армии и не ошибся – е г е р с к и й  батальон!».

Воронцов оказался замечательным командиром. Румянцеву вспомнилась его картотека, когда спешился и бросил поводья «ближайшему помощнику». Кроме солидарности с солдатами, Воронцов имел еще «многовидность», поэтому заметил Румянцева и «мухой» кинулся к нему для рапорта.

«Похоже, — подал ему руку Румянцев, — нам нужно пройтись вместе рядом с колонной. Истинная правда видна невооруженным взглядом: тяжело, очень тяжело сейчас всем.

Мистер ваше сиятельство стерпит».

Чуть пробыв рядом с ним, Воронцов, смущаясь, сообщил, что получил от графини Анны Михайловны письмо, в котором шлет графу Петру Александровичу низкий поклон.

Из уст и глаз вырвалась (словами, правда, тихо, дрогнувшим голосом) благодарность, хотя, конечно, час для такого сообщения был неурочный (шел тяжелый переход).

А потом спросил о ней. Остатки сил покидали ее. Румянцев вспомнил день, когда видел ее в последний раз: «В ваших глазах виден какой-то недуг. РОССИЯ БОЛЬНА ВСЕГДА».

Возможно, тем, что вела себя так примерно, своей болезненностью тронула его сердце: «Тов. Кланяется! По-моему, он очень хотел», чтобы ей передали ответ и «благодарность» Румянцева, «низкий поклон» (!), память о «неразрывной дружбе».

Итак, теперь просьба. Что бы такое сделать для помощи артиллеристам? Какое принять решение? Но наступила темнота, и выяснилось полное изнеможение армии. В утренние часы, поев горячей каши, услышали приказ идти дальше: «ПО-ДОРОГЕ-ХОЛМАМ». Стража уже не приставала к Румянцеву с советами сбавить темп марша. Он был молчалив, что для него было довольно необычно.

Румянцев, желая приободрить, спросил у Боура, как «держится конь». У того был просто античный конь по своей выносливости…

Генерал-квартирмейстер не спускал глаз с колонны солдат и все думал об источнике их сил. Хлеб да каша – пища наша.

«Легко шли: достигли Табора, — пишет повествователь, — но как без передышки дерзнули взять направление на Цоцоры? В это время положение авангардного корпуса..., вверенного Репнину резко ухудшилось. Надо было сдерживать наступающего противника, но с каждым днем это становилось все труднее».

Подобная трудность заставляла Репнина посылать к главнокомандующему одного гонца за другим. А Румянцев обнадеживал обещанием скорым подходом новых сил, а пока, мол, надо держаться. Поэтому он требовал от командиров дивизий и бригад ускорить марш.

«Потому как дожди усилились, — объясняли невыполнимость его требований командиры, — по полнейшему бездорожью армия может проходить в день не более четырнадцати верст!»

Ну раз нет возможности прийти к Репнину на помощь вовремя, то можно хотя бы сформировать и послать вперед легкий корпус, состоящий из отдельных подразделений, одного батальона егерей и двенадцати эскадронов кавалерии.

Румянцев посоветовался с бароном генералом-квартирмейстером относительно поручения этого корпуса кому-то. А как в ответ поступил Боур? С чего бы его превосходительству не доверить ему? Безуспешно Румянцеву было бы ждать другого ответа.

Авторство мысли бросить на помощь легкие войска часто приписывает Боуру, но, так или иначе, корпус выступил вовремя. Боур не терял ни минуты, подозревая, чем иначе все может закончиться: «Надо не опоздать, и тогда все будет хорошо». Вдвоем с Репниным – один с одной стороны, другой с противоположной – они так измотали противника, что тот вместо наступательных действий решил поступить иначе и отошел в укрепленный лагерь напротив Рябой  Могилы. Но пришел Румянцев. Жизнь стала веселее, когда соединились войска. «Волынщиков» (так полковых музыкантов называли в армии) заставили играть всегда, когда шла подготовка к генеральному сражению.      

Тут начиналась развертываться новая военная кампания, а из Балтийского моря в Средиземное вышел русский флот в составе двух эскадр с целью учинить разгром неприятельскому флоту.

И возглавлял эту армаду генерал-поручик Алексей Орлов. Россия не дивилась, так как знала, что «так повелела императрица Екатерина Вторая Алексеевна!».

Орлов не знал ничего про морское вторжение, за всю свою жизнь он раз или два ступал на палубу корабля, и то в качестве пассажира. Однако императрица была уверена, что нарушить равновесие с турками на море по плечу ему и только ему. «Еще и погода благоприятствует, — успокаивала она своего фаворита, — а значит и сам бог (морской или небесный – неважно) благословляет тебя на великие свершения…» Польша бушевала, а на пути к Турции дул легкий бриз! Ветер надувал паруса, корабли плыли быстро, через волны все дальше удаляясь от родных берегов!

Командующий плыл на борту линейного корабля «Святой Евстафий» вместе с адмиралом Спиридовым Григорием Андреевичем. Не впервые адмирал выполнял флотоводческую операцию. С Азовской флотилией он участвовал в русско-турецкой войне 1836-1839 годов, в свое время для линейных кораблей на Балтике являлся командиром, в Семилетнюю войну с Пруссией получил приказ «встать в главе русской эскадры». Как учинить разгром, в общем, знал превосходно (Опыт! Ведь не раз побеждал), но только вот здоровье начало шалить.

Гром его кашля раздавался частенько, болел неделями.  Впрочем, на этот раз страна могла рассчитывать на него.

13 первых дней плавания Орлов пытался употребить на то, чтобы обогатить себя хотя бы поверхостными знаниями морского дела. Утром, позавтракав, он выходил на палубу минут на 40 и спрашивал о тех или иных снастях, показывая на них. Устраивался настоящие съезд, объясняя, что это за предмет и для чего он нужен.

В ответ ему говорили о грот-брам-стакселе. И вообще было указано на 60 снастей и различных предметов примерно.

Широко была раскрыта сущность грот-бом-брамстакселя. Но не хотелось из-за этой снасти не узнать и о других. Снасть, что бела как снег, называлась фом-бом-брам-реем. Поговорив таким образом с кем-нибудь из офицеров, он направлялся к себе в каюту, чтобы быстрее записать мудреные слова.

Но пока он шел в каюту, слова испарялись в голове, и он долго потом сидел за бумагой и с очищенным пером, пытаясь вспомнить их. Причем граф, когда сердился, святотатствовал: крестился и в то же время упоминал черта, который, по его мнению, только и знал названия этих снастей.

Росла злость на тех, кто придумал все эти названия. Да неудивительно дезертирство русского человека, когда его заставляют здесь запоминать все эти словечки. Только и оставалось, что сдаться. Одна надежда на Спиридова теперь.

В беседе с Григорием Андреевичем признал, что адмирал из него получится вряд ли. Восстание он поднимать не будет. Прояснил отношения со Спиридовым, а после решил, что на адмиральском корабле ему делать нечего, и пересел на судно «Три иерарха» капитана-бригадира Грейга, командовавшего второй эскадрой.

Грейг, природный англичанин, приехавший в Россию с намерением утвердить за собой славу великого флотоводца, а заодно и поправить свои денежные дела, имел привычку в море не отказываться от удобств и удовольствий, которыми люди с его достатком обычно пользуются на твердой земле. Если Спиридов мог позволить себе выпить только после плавания и требовал того же от своих моряков, то на корабле Грейга вино лилось рекой. В случае скуки у Грейга имелась тут жена, молодая красивая женщина.

С этим обстоятельством были у Орлова гораздо большие «фаворы», чем «магнетизм» корабля, на котором «режимничал» русский адмирал Григорий Спиридов.

В Грейге он нашел самого близкого товарища. Капитан-бригадир же, в свою очередь, начал проявлять некоторое беспокойство, так как граф Орлов, человек богатырского телосложения, цветущий красавец, сумел очаровать его красавицу-жену. Чтобы направить мысли графа по иному руслу, Грейг начал рассказывать тому об итальянских красавицах, сердце которых графу покорить не составит особого труд, стоит ему только вступить на землю Палермо. Там, в Палермо, ему, графу Орлову, хоть расстрелы, хоть любовные утехи может быстро устроить его, Грейга, хороший приятель английский консул Джон Дик. Увидит еще граф убитых его глазами и ласками красивых женщин. В начале мая переполненные корабли благополучно миновали Гибралтар и вошли в Средиземное море, а некоторое время спустя бросили якоря в порту города Палермо. Семьи весельчаков встретились. Консул устроил командующему русским флотом, которого беспощадно лишили твердой земли, трехнедельный праздник. В течение этого времени и устраивали веселые балы, и врывались в театры, и фейерверки, и красивые женщины – все было.

Затем Орлов вернулся на корабль «Святой Евстафий» к Спиридову. Орлов весело сказал адмиралу, что «дружбу с итальянцами утвердили. Но нас ждет турок, и его нужно потопить теперь и как можно быстрей».  

Более такого внутреннего напряжения, как перед сражением у Рябой Могилы, Румянцев не испытывал никогда. Он видел в этом сражении большие надежды. Списки прошлогодних неудач подталкивали турок к значительным усилениям своих сил, а русские имели свои расчеты, и эта битва должна была обеспечить кому-то из них верх в начавшейся кампании. Уже и Румянцева не устраивала ничья: 1634 – примерно на такое количество бойцов нужно было потерять в меньшую, разумеется, сторону. 30 тысяч солдат должны были думать только о победе: 1202 русских солдат должны побеждать 4 тысячи турок, чтобы сломить воинственный пыл противника и внушить ему страх перед собой. Только такая победа сняла бы с солдат и офицеров его армии атаковать превосходящие силы противника, укрепила бы их уверенность в окончательной победе. Помимо того, победа могла убедить военные чины, что стратегия и тактика, нашедшие отражение в «Обряде службы», правильны и должны быть признаны всеми. «Нахимовский лагерь, — показывали пленные, — имеет 22 тысячи турок и 50 тысяч татар, всего 72 тысячи, в два раза больше, чем русских. В распоряжении офицеров к тому же имеются сорок четыре пушки, установленные в обширном ретраншементе. Невоенные дышат спокойно. Вешали «защитные щиты». Что касается южных сторон лагеря, то они были прикрыты глубоким оврагом, носящим название Долина Чора. Исторический Чор имеет свое отрожье на правом фланге, которое имеет значительное препятствие для, кажется, наиболее удобного наступления. То есть, с какой стороны ни подходи, везде колко».

Исполнителями рекогносцировки было «убито» чуть меньше дня (в осмотре местности участвовал и Румянцев). Изучая неприятельский лагерь, примыкающие к его сторонам складки высот, спуски Долины Чора, берега речки, он прикидывал, «как войти в печь к дьяволу и не опалиться». Он пришел ко мнению, что с лагерем не сладить, если предпринять наступление с одной стороны. Надобно разбить армию «на несколько корпусов, атаковать турок со всех сторон, сбить их с толку и, когда первая цель будет достигнута, двинуть в решительную атаку главные силы». Когда Румянцев окончил те наблюдения, к нему подъехал генерал-майор Потемкин, командующий первой кавалерийской бригадой, с просьбой дозволить обратиться по личному вопросу.

А Румянцев решил, что чем лучше хорохориться, осаживать коня и терять время, не лучше ли жестом пригласить просившего присоединиться к нему и поехать вместе? Рассказывают ему, конечно, всегда много, но сейчас он «почуял», что выслушать действительно следует. Предстояла баталия, и она не давала покоя Потемкину, просившему его сиятельство дать возможность отличиться в ней. Такой террор безмерно удивил Румянцева. На своем веку он видел немало генералов и офицеров, которые, не считаясь с другими, нахально лезли в более высокие чины. Но в Потемкине тоже сидел человек, умеющий владеть локтями. А все-таки он не был похож на обычных карьеристов. Может он действовать по-другому. Выкуп он не давал, он требовал. Ценности у него были иные: все противоречащее (более или менее) угодничеству, задабриванию, постоянные и нескончаемые требования в учтивой манере (метод ген. Потемкина).

В молодом, приятном лице его с черной повязкой на глазу выражалось скорее упрямство смельчака. Этот циник явно обдумал свой способ «поработать локтями в предстоящей баталии».

Потемкин оживился. Перепуганный князь изложил свой план: «Мы пройдем по низменному берегу Прута, выйдем неприятелю в тыл и атакуем его в момент, когда он будет отвлечен натиском удара с фронта».

Страх как все бесполезно.

Румянцев с сомнением покачал головой: «Низменность болотистая, вы в ней увязнете, а когда увязнете, услышите крики татар: «Быстрее! Хватит с нас полководцев!», и пыл Потемкина остынет «мухой», ваше сиятельство, любезный и смелый мой князь… Кто это тут «луково» вздыхает (Потемкин действительно был огорчен), зачем же вы нос повесили?»

Не все в его плане было неправильным. Введение неуверенности в ряды противники действительно необходимо атакой с тыла (тут Румянцев был согласен). Мотивировка их здесь не расходилась. Но никакого ожидания в атаке, никакой медлительности и тишины быть не должно. Все кавалерийской бригадой не сделать. Четкий корпус, поэтому, будет выделен (!) на помощь князю для «гениальной» реализации его победоносного плана», чтобы действительно панически повлиять на врага.

Паника возникнет при содействии гренадеров и артиллерии. В случае необходимости и егерей.

От радости Потемкин, словно флот, поднявший паруса, явил «паруса» в своем обличии, привстав на стременах. Всех, разумеется, деталей, как, например, прибрежная низменность, Румянцев одобрить не мог.

Князю придется совершить глубокий обходной маневр, но это нужно будет сделать, переправившись через Прут и пройти по его правому берегу, чтобы выйти в тыл неприятелю. Впрочем, те самые детали будут изложены в диспозиции. Такова (близко к тексту, конечно) была эта беседа главнокомандующего с князем Потемкиным.

У них предстояла перегруппировка сил. А эту перегруппировку войск проклятый Румянцев затеял вечером, как только стемнело. Главные силы заняли те высоты между двух деревушек, что находились поблизости от турецкого лагеря. Корпус Репнина с правого фланга переместился на левый, против неприятельских позиций, где была большая свобода для маневров при атаке. Разве только Боур остался «со своими войсками на месте. И самое главное: перемещения нужно закончить ночью».

Потемкин оставался на ногах до самого утра и лег только тогда, когда убедился, что точно выполнены все его указания: «Четыре часа спустя мы должны быть снова на ногах. Было время у нас отоспаться. И мы должны дорожить сегодняшним временем».

У всех  н а ч а л а с ь  б о е в а я  п о д г о т о в к а.  Умерла надежда дописать диспозицию. Не в подходящее время явился курьер с письмом императрицы. Ее величество беспокоилась за судьбу второй армии и просила не медлить с выступлением для прикрытия сей армии, вознамерившейся взять Бендеры.

Донос ее величества был совершенно напрасен. Если бы она знала, как далеко продвинулась первая армия за то время, когда первая армия еще не дошла до Днестра, писать такое вряд ли стала. Удовлетворяло то, что пока ей не нужен был Потемкин, не путала карты своим письмом.

Екатерина Романова соизволила даже благословить его самого на скорые победы. Она надеялась на божью помощь и его военное дарование, что он использует для совершения таких великих дел, которые лучше всего докажут, как сильно он печется об отечестве и о ней самой. Однако в полдень Румянцев собрал высших командиров для ознакомления со своим планом. Письмо, которое прислала Романова, вселило в нем уверенность, что противник уже обречен, и это было видно, когда он читал диспозицию, пользуясь картой со своими пометками. В кратких словах диспозицией намечалось следующее. Армия делилась на 4 части – главные силы, которыми командовать будет лично он, и 3 других корпуса под начальством Репнина, Боура и Потемкина. Корпусу Боура предстояло наступать со своих позиций с фронта, приковать к себе внимание противника, но генеральное наступление на неприятельские линии совершить по намеченному знаку вместе с главными силами. Интересно, как отреагировал Репнин, когда услышал, что его корпус должен, когда Боур огнем и движением отвлечет на себя внимание противника, незаметно подойти к правому флангу неприятельского лагеря и атаковать его на стыке Долины Чора и болотистого ручья Калмацуй?

Потемкин и командир вспомогательных сил Бокий должны были обойти лагерь ниже Рябой Могилы на 6 километров и, пройдя по берегу Прута, выйди неприятелю в тыл и ударить его со стороны Долины Чора, создав впечатление полного окружения. Чтение диспозиции заняло 23 минуты, после чего Румянцев готов был выслушать вопросы господ. Как будто произошли хищения всяких мыслей и слов в головах генералов. Что за вопросы могут быть, было непонятно. Впрочем, и действительно все было предельно ясно и точно рассчитано. И поэтому надо было просто действовать.

Господа не могли не заметить, что диспозицией Румянцевым определены только главные задачи.

О ситуациях  в н е ш т а т н ы х  должны были побеспокоиться сами господа командиры бригад и корпусов, но не слишком ли самонадеянно на них надеялся Румянцев? Неужели они готовы были действовать (когда это необходимо) решительно и «отсебяченно», не полагаясь на чьи-то указания? Но какие другие его слова были сейчас так нужны господам? Да и приготовления, которые должны были завершены к вечеру, разве велись ими под чьим-то зорким надзором?

Выступали в 2 часа ночи, оставив гореть бивуачные огни, чтобы противник не нашел ответы о сроках выдвижения русских раньше положенного ему срока.

Еще до военного совета было оповещено о сигнале (3 ракеты) к выступлению всех войск.

Уже в позе сидящего Румянцев «дал знак», что его совещание «финишировало».

В ожидании чего-то еще генералы не уходили. Знали, что Румянцев получил письмо императрицы. Однако о нем Румянцев сообщить забыл. Ее величество изволила напомнить им о примере древних римлян, которые не отменяли аукционы, когда узнавали, что их противник больше числом, а находили и поражали его.

Государыня надеялась, что сотни верных ей русских воинов будут также «находить» тысячи своих противников, и благословляла их на дела ратные. К этим словам присоединился, вскочив с места, Потемкин, прокричав виват Екатерине.

На смерть шли за матушку, за «северную» государыню (одно из прозвищ Екатерины) все эти люди, и это действительно не пустые слова. Некоторые разноголосо подхватили призыв молодого генерала, о широких связях которого было известно в армии, хотя он и выглядел как-то фальшиво. Сделав свое дело, поднялись к выходу.

К Румянцеву имел «виды» один только Брюс. Члены Румянцева расслабились, и он спросил графа о возможном страхе или полном его отсутствии. Но не о шинели думал сейчас Яков Александрович Брюс. В чем если и страшился немного он, так только в том, что мог замарать честь.

В разговоре возникла пауза.

Если Потемкин просил о возможности отличиться, то граф попросил позаботиться о его жене в случае гибели. Ежедневно кто-то заставлял Румянцева хмуриться (а то и похлеще), что произошло и сейчас.

Тот же Потемкин ни разу не думал о «обязательном конце всех человеков», «ибо смерть звать не подобает», выпрашивая себе «возможность отличиться в предстоящей баталии».

И про имение свое, про жену, про детей, пока готовились к баталии, ни разу не подумал. И все, что сказал сейчас Брюс, граф попытался перенести на себя, но не смог представить себе жене и детей в момент получения ими вести о его смерти. Он, жена, дети, смерть – все это не увязывалось в голове.

Подобная дума, собственно, ничего не стоит. Поэтому в завтрашнем сражении будет много «жертв Марсу», даже очень много таких жертв. Возможно, тот самый «бог» решит и по его душу: поразить турецкой пулей. Но ведь он, как тот же Потемкин, видел в баталиях свою службу и долг.

Объявление о смерти в баталии – не конец, это нечто «не для ума». Погибнув в бою, воин продолжает жить, как в памяти товарищей, так и в славе доброй. По словам Румянцева, главным было «дело»: «Александровича вот послушайте». ВЧК – визирскую чемпионскую команду – надо было разбить. Возможно и доведется последовать другими дорогами – последними.

Однако жизнь наша продолжается другими. Яков стал продвигаться к выходу, обнятый за плечи и подталкиваемым родственником. Сразу разговор и оборвался. Вылетел из этой комнаты в неизвестность.

Румянцев об этом не думал. Через 8 часов продолжился вылетевший из комнаты разговор:

«В ночи тепло и безветрие. Прошу не тушить солдатские огни. Председатель пусть неслышно заходит в палатки (будит)».

Ну и, конечно, ни громких команд, ни окриков часовых! Только как будто где-то арест производят специально обученные люди, зажав рот жертве. Но то не вязали какого-то возможного преступника, то солдаты после короткого сна облачались в обмундирование и выходили строиться.

На старте уже записывали гренадеров: «т. Вильхес, н. Шелелов, в. Яринг, к. Гельх, е. Минский, и. Дзершлихт, в. Унянов, к. Ульялис». Они сыпали шутками друг на друга, стояли вольно. Брюс услышал, как в темноте кто-то робко, напоминая недавнего рекрута, спрашивал братцев о турках. Ему отвечали, что вспоминаешь о чертях, когда видишь этих самых турок. Но возможный новичок все искал, кто может ответить ему без шуток?

В ответ попытка убедить его поверить: «Такие, понимаешь ли, что освобождение от грехов в аду несут».

«Прилагаемым» было обещание, что подденет его рогом, и поминай как (а как, так и осталось тайной) звали:

Целью «весельчаков» было разговорить наивного новичка. Только тот вспомнил, как ему говорили, что крепко дерутся турки:

От этого и испугался. На 90 наших 10 таких турок набирается.

Еще не сыскался такой черт, который бы от русского солдата не бежал.

Недалеко от строя появился главнокомандующий.

От строя к нему поспешил Брюс.

От него Румянцев ждал отчета.

От Брюса отчеканило, что полки построены и ждут команды.

Кажется, исчез «русский немец» Олиц, которого не видели «во тьме кромешной», хотя он тоже должен был дать рапорт. Но тот просто из своей стороны лагеря еще не приходил. Даже Племянникова было не видно. Но нет, как мог раствориться в темноте командир второй дивизии?»

Следствие привело Олица. В докладе командиров дивизий прозвучало, что войска выстроены согласно диспозиции и готовы к бою. Было как-то невмоготу дожидаться решающего часа. По всем часам показывало начало третьего. «Нью-Йорк проснулся», возможно подумал бы кто-то, проходи эти события веком или двумя позже.

Несмотря даже на всю серьезность обстановки, Брюс подумал про свою «америку», размышляя в одну четверть голоса.

В Петербурге в эту пору «светло». И американцы не жалуются, добавил бы какой-нибудь «двадцативековик» ему в тон, прилети он из будущего.

Но американцев здесь не оказалось, зато были москвичи, в городе которых тоже светало. Румянцев надоело слушать все это и сердито ударил по голенищу сапога «змейкой». Ни про каких там американцев, питерцев или москвичей он слышать не хотел, пока «чертей» они не побили, для чего тут и собрались. Теперь неожиданно потеплевшим голосом гроза этих «чертей» попросил господ беречь людей. ЗОЛОТО ДЕШЕВЛЕ ЭТОЙ ПРОСЬБЫ.

Но вскоре весь лагерь главных сил пришел в движение: прозвучали команды к выступлению. Обе дороги к неприятелю заполнились полками.

Газета, корреспонденты которой под охраной солдат, поддерживающих бивуачные костры, остались в лагере, писала:

«Генерал-квартирмейстер Боур развернул свой банк согласно диспозиции непосредственно против фронта турецких укреплений. Только пушки стояли на самом переднем крае. С наступлением рассвета вожди намеревались установить их на ближайших к противнику высотах, дабы своим огнем поддержать общее наступление. Пока же пушкари, так как надобно было беречь свои силы, сидели на лафетах. Боур прохаживался меж ними и, коверкая россейские слова, объяснял им, что нужно делать после подачи сигнала к наступлению».

В момент условного знака было необходимо очень быстро затащить наверх пушки. Судила «богиня войны» только бы оттуда метко.

Никто, совсем никто. Никто уже не верил, что сможет осилить эту более, чем крутую гору, на которую надо поднять артиллерию. Дескать, даже русишь золдат не все осиляйт. Но мы осиляйт, если пехота помогайт.

«Пусть господин подполковник потрудится распределить в помощь своих людей по батареям», прозвучал приказ немца уже на своем языке графу Воронцову, как только он увидел его.

Нужна логика, чтобы затащить пушки на высоту.

В послушании тому было не отказать. Разговаривая, генерал с подполковником удалились примерно в расположение егерского батальона. Пушкари же практически никогда не отступали от своего.

«У генерала-то нашего есть голова!», — переговаривались братцы между собой. Даром, что кроме немецких денег никаких больше не знает.

Да непонятно, в чем он был немцем. Он русскую толпу с полуслова понимает, хотя говорить по-русски как следует пока не научился. Командующий знает, каких на службу немцев надо брать. Чтобы из нашего теста были сделаны. А вот, по словам остальных, Штофельн зверем был.

Все части головы нашего брата этот «пруссак-немец лупил».

По Штофельну и мерка другая.

Его еще когда голод до командиров был прислали.

А точнее, Петербург прислал. Тот же Григорий Потемкин хотя и строг сам, а таких жестоких терпеть не мог, потому как строгость у него была добрая. Американские «своды», тем временем, начали темнеть, а вот здешнее небо стало белеть. Выясняются самые крупные звезды на небосклоне: отчего же еще те потухли, а те еще светят? Американцы начали готовиться ко сну. Потемкин вздрогнул от взвившейся в небе яркой ракеты. Ни секунды не теряя, дорожку прочертила вторая, потом третья! Ни секунды! Мы скомандовали  в п е р е д!  Вы бросайтесь тащить пушки – кто за ремни, привязанные к лафетам, кто за колеса. Американцы вам пока не помогут, а вот егеря – пожалуйста. Там пусть спать ложатся, а наши егеря уже проснулись.

А все-таки крепкий это народ.

Гениальное решение установить на холме «богинь войны» оказалось даже покруче, чем казалось, так как повсюду здесь рос мелкий кустарник. Тянуть по такой крутизне орудие, которое создается из многих пудов чугуна, да еще и тащить за ним ящики со снарядами – силенок много надо. Но когда это было, чтобы спасовал русский солдат. Обезумевшие егеря, казалось, готовы были разорвать лафеты. Переговариваясь друг с другом, они подбадривают братцев не лениться и нажимать. Всего в нескольких метрах слышался и зычный голос командира корпуса.

Солдатский размах становился очень быстрым. Однако Боур перестал покрикивать только после того, как батареи были установлены на вершине холма и открыли по лагерю противника частый огонь. Если загрохотала канонада, значит пора и «стройбату» двигаться к дефиле, что напротив турецкого ретраншемента.

Расставленные здесь неприятельские пикеты хотя и открыли по наступавшим огонь, но делали это суматошно.

Старый закон гласит, что «спешка нужна» лишь при одном случае, а в остальных не принесет никакой пользы. Вскоре пикетчики поняли, что если не дать тягу (спастись можно было единственным способом: найти спасение за укреплениями лагеря), то или погибнешь, или попадешь в плен. Между тем ему, лагерю, пришлось зажить полной жизнью.

Нет, зажить батареями!

Хотели снести наступавшим головы снарядами, да не попали («Поправить прицел чуть ниже!»). Выгнали турок «показать зубы»…

Горький «турецкий подарок» заставил нападавших залечь. «У огня должно быть больше силы, — решил противник. — Палите в унисон пушкам из ружей!» Но его стрельба не причиняла наступавшим вреда. Конечно, яростной пальбой турки следовали известной тактике, которую простым образом рисовали точечно на карте (АВА), обозначая отход противника на исходные позиции, стараясь не столько поразить русских, сколько напугать их для осуществления задуманного плана. Граф Воронцов успел собрать своих людей и разместить их в первых рядах, а затем обратился к Боуру относительно атаки. Боур всего первый раз за день при разговоре с ним сказал по-русски, что не нужно спешайт. В самый раз полежайт зольдат.

Как чекисты никогда не отклонялись от «линии», так и тут бой велся по диспозиции.

«Находящиеся недалеко люди Репнин, — отвечал Боур Воронцову, — скоро сказайт слово имеет, подождем».

Из того, что происходило в эту минуту, газета описывала маневр графа Репнина, который построил свой корпус в два каре, поместив между ними конницу, и заходил для удара противнику с правого фланга.

Турки заметили его маневр с опозданием, когда корпус уже находился в непосредственной близости от открытого пространства «между речушкой Калмацуй и Долиной Чора». Турецкий командующий Абазы-паша знал, с какой целью европейцы совершают тот или иной маневр, разбирался в их «паутинах военной тактики и стратегии».

В будущем американцам помогли имеющиеся представления о «лисьих», отвлекающих направлениях атак испанцев. Отвлекающими атаками обычно пользовался прусский король Фридрих II, секреты методов войны которого он, Абазы-паша, тщательно изучал. Прусский король обычно ударял по противнику в одном месте, и как только тот стянет туда основные силы, «лис» большинством войск своей армии, надежно укрытых, неожиданно атаковал в другом направлении.

Память подсказала Абазы-паше именно этот маневр «после происшедшего на правом фланге турецких укреплений. Он решил, что атака с фронта была всего лишь отвлеченным маневром, а вся контрреволюционная мощь находится в правом краю». Вот почему он повелел, не мешкая ни минуты, направить сюда почти всю артиллерию, всю конницу, всех янычар!

Находившемуся с ним рядом крымскому хану он сказал, что за то, что Румянц-паша хотел обмануть их (Румянцев действительно решил «сыграть» здесь свою партию), аллах помутил его разум.

Каково число его главных сил, скоро можно было увидеть, так как все они окажутся на открытом месте.

Видя это, паша «умудренно» приказал выпустить туда конницу.

Начиная возбуждаться, выхватил ятаган и «ханжич» по имени Делай Солтан Керим.

Этот татарский Потемкин потребовал у отца конницу, чтобы наказать «неверных» и порубить их силами «благословенных всевышним». Отец, однако, не обиделся и сделал жест рукой. Так как церковь благословляла его, он отпустил сына.

Репнин уточнял с отвечающими за легкую кавалерию генералами Подгоричани и Текелли план действий конницы в случае удачной атаки вражеской пехоты, и вдруг рядом раздался тревожный возглас. Сюда во всю прыть неслись цари степей и просторов, короли верховой езды татары. Он машинально посмотрел в сторону лагеря и увидел священные действия конницы, развернувшейся густой лавиной и мчавшейся на позиции корпуса. Драгоценная для противника пыль, взбитая копытами лошадей, мешала понять, каким числом он атакует. Мусульманская церковь – мечеть – посылала в священный бой эти 10, а может и 20 тысяч смельчаков. Возможно, что христианская вера была так ненавистна хану, что он решился на самый дерзкий поступок: послал всех своих 60 тысяч всадников, что у него имелись.

Мусульманская церковь приводила в смятение «римско-католических неверных», а сейчас принялась и за православных.

Патриарх бы точно сейчас вспомянул с укором о брошенных рогатках. Да уж, далеко бы не лишними они оказались сейчас.

Многие выжидательно смотрели в ту сторону, откуда должен был показаться Потемкин, лелея на это большую надежду. Но его не было, и можно бы послать письмо, чтоб поторопился, да все равно не успеет до того, как придется им малыми силами выступить навстречу лавине. А они не выступают, продолжают стоять в промежутках каре гусары, и непонятно почему. Но Репнин своим богатырским голосом объявляет, что любое сейчас необдуманное движение грозит роковыми последствиями. Вызов этот принят. Правительство изготовило батареи и батальоны для «прямой наводки картечью» и для залпов из ружей.  Она произошла очень скоро. Но больше удивляет расчет ханского сына, увлекшего сородичей в безумную атаку! Не известно!

Да поступи Репнин спешно, пошли в бой гусар, и там татары бы смели их неудержимой массой, прорвались бы строй корпуса, и ищи бы потом каждый спасения. Но Репнин понимал, что необходимо воздержаться от такого приказа, и гусары остались на месте. Пусть уж лучше это политбюро встретит шрапнель, встретят пули. Тем самым случилось логичное: в такой ситуации «сие не свершиться не могло (глупость наказуема холодной головой)». Татары мчались такой плотной массой, что не имел никто возможности избежать даже пущенной наугад пули.

Пока после первых залпов ружей и батарей были сражены наповал сотни лошадей. Этот падеж лошадей создавал неожиданные препятствия тем, кто мчался следом. Работа задних «забаррикадировалась». По сути, получилась свалка. Отряды ТК (татарской конницы, или татарской кавалерии) напоролись на пули и снаряды, ударились в панику и ничего не могли сделать. Верующие больше не атаковали. Настал момент, когда нападавшие стали думать больше о спасении собственной жизни.

С татарами было покончено. А тут еще адъютантом было доложено Репнину, что главнокомандующий выковыривает ему в помощь тяжелую кавалерию генерала Салтыкова. Пылали глаза его сиятельства Репнина, который повернулся к генералам Подгоричани и Текелли.

Но те и сами поняли, что настал черед их гусар.

Будто опомнившись, генералы отдали приказ «переходить от обороны к атаке» (2 колоннами): «Прозвучали команды, и гусары с удальским гиканьем, с саблями наголо – молодцеватые, с начищенными медными пуговицами, сверкавшими в лучах утреннего солнца, – ринулись на врага. На время мы перестали палить из пушек».

Воззвание пехотинцам опустить к ногам ружья подействовали. Две стороны конники начали определять, кто из них лучше по силе, по мастерству владения холодным оружием, по удали, по крепости мышц и нервов, по закалке характера, по опыту, по индивидуальному и групповому тактическому обучению. Но на первых порах татары, уже надломленные ружейным и артиллерийским залпом, потерявшие сотни убитыми и ранеными, думали только о том, как уйти подальше от этого русского «ада». Но во время осознания, что пушки уже не палят, их преследуют одни только конники, причем несравненно меньшим числом, они приободрились, начали поворачивать разгорячившихся коней назад, стали кричать. Понимая свое превосходство, снова сбились в «строй», крича «алла, алла».

Отбив нападение русской группы из 28 человек, татары приободрились, снова приобретая уверенность в своих силах:

«Правительству было донесено о жестокой сече… Татар было больше, зато у гусар были свои ценности – они были свежее и напористее. Совершение перелома состоялось с помощью пушек и пехотных полков, стоявших за их спиной, и они знали, что, в случае чего, они снова сделают то же. Но не только на помощь залпового огня был расчет…

Они знали, что не только им придется биться тут насмерть, что к ним спешит уже на помощь тяжелая кавалерия генерала-поручика Салтыкова. В уме татары понимали, что им не везло. Будто они дрались, не сохраняя остроту и длину своих сабель».

Опубликованное обозрение не передавало, однако, всю ярость, всю жестокость, всю кровавость, боль и отчаяние того рукопашного сражения, в котором один на один русские оказались лучше.

Еще стремительнее орлов наскакивают русские. Решительность русских теснит врага. Абазы молитвенно провел руками по лицу и взглянул на небо: аллах оставлял своих правоверных, не давал ему удачи.

Но вот вернулась решительность к тем татарским отрядам, которые не выдержали огня русской артиллерии и ретировались на близлежащие холмы, оставив сражавшихся. В татарском войске приободрились: их стало еще больше. А аллах наконец-то услышал их молитвы.

Они остановили представителей христианской церкви, стали их постепенно «брать в мешок», намереваясь «сжать кольцом». Не все еще расстреляно пушками и ружьями, теперь склоняться начала на сторону «правоверных» чаша весов.

Чистая оборона теперь уже не их,  р у с с к и й  это удел (казалось, наступил окончательный перелом в битве, так как в такой свалке пушки не могли открыть огонь из опасения попасть по своим). По всей видимости, силы оставляли русских. И все-таки держались ребята, подбадриваемые зычным голосом, перекрывавшим шум сражения, генерала Подгоричани, с окровавленной саблей рвавшегося в гущу сражения. Помнится, что свои близко, потому и держались. И вдруг татары, словно советская система в свое время не ожидала обрушившихся на нее ударов (роковых), с испугом вздрогнули, когда за их спиной разорвался один снаряд, затем второй и третий. Татары всполошились, не понимая, что или кто сыплет снаряды один за другим. Трудно было понять, куда посылается этот страшный огонь? Ведь, судя по доносившемуся грохоту  п а л и л и  со стороны Прута.

Петр Румянцев обрадованно возвестил:

«…братцы, в тыл татарам «грянул смертью» корпус генерала Григория Потемкина; гусары генералы Подгоричани «жарко» спасены этим своевременным подходом; это сражение теперь будет «заморожено» за нами нашей победой, а «домажут» ее тяжелые кавалеристы Салтыкова… Дурацкая бойня!»

В воздухе прокатился клич восторга. 32 сотни гусаров подхватили этот клич, и сабли заходили еще быстрее. Но выход русских в «хвост» лагеря заметили и сами татары.

Однако этот киевский корпус не вызвал у них паники.

Всего лишь вспомогательный петербургский отряд с того берега Прута перешел с батареей по наведенному мосту.

За ним переправлялся еще один дополнительный тобольский отряд корпуса Потемкина.

Татары, конечно, не знали, что к переправе готовился еще один – пермский – отряд на помощь авангарду.

Они приняли отряд за черниговский разведывательный и выделили против него от своей массы около двух тысяч человек.