10-летняя война за Дунаем. Заключение...

На этом мы и заканчиваем свое повествование. Остается только кратко рассказать о судьбах лиц, к которым имел отношение Румянцев, сообщить, чем завершились события, упомянутые в последних статьях.

Выполняя поручение Румянцева, министры довольно быстро добились победы в Польше.

— Какое теперь у меня войско? — стонал в плену сам Костюшко.

Из Варшавы предводитель восстания был доставлен к Румянцеву, как главнокомандующему, а от него уже в Петербург:

— Верховного фельдмаршала изумило спокойствие Костюшко. Он презирает тех, кто помешал им освободить Польшу. Но выборы их гнева не падают на графа, как и не падают на генерала Суворова. Народ понимает, что они выполняли свой долг.

— Что еще заслуживает этот якобинец, как не быть посаженным в Петропавловскую крепость?

Через 2 года Павел I вступил на престол, и губы его презрительно зашевелились при упоминании об этом деле:

— Это бездомный.

Силовые методы заставили короля Станислава отречься от престола и уехать в Россию, где он и умер.

— Если и век заканчивается, то куда уж нам, царям? — грустила Екатерина.

— Нет никаких причин для беспокойств, — уверяли ее. — Думаю, вы своей республиканской душой не должны усматривать вокруг только якобинцев. Хотя, конечно, вы правильно поступили, когда сослали в Сибирь Радищева, а затем и писателя Новикова упрятали за решетку. Но княгиня Дашкова зазря попала в опалу, ибо она в свое время широко содействовала вашему восхождению на престол.

Долго смотря на постпереворотные дела за границей, Дашкова решила вернуться в Россию, где быстро получила место директора Санкт-Петербургской Академии наук. Умная Дашкова, предпочитая не речь, а дело, приводила в изумление многих ученых.

11 лет достойно занимала Дашкова место в ученом мире: удостоилась признания и членства РЯДА зарубежных академий наук. Но для гнева государыни хватило перепечатывание Дашковой в собрании сценических произведений трагедии Княжнина «Вадим Новгородский»…

Трагедия эта, монархическая по духу, возмутила Екатерину потому только, что в ней было показано восстание против законной власти.

Государыне были не по духу объяснения ее бывшей подруги, и наложила запрет на это сочинение, сказав, что оно достойно уничтожения. Такое решение государыни не могло иметь другого эффекта, как только увольнение оскорбленной Дашковой из Академии. И ее опалы до ноября 1796 года, когда умерла Екатерина.

Павел Романов вступил на престол.

Света все ждали.

Быстро сменились декорации, но спектакль остался тем же.

Прошедший через то время Адам Чарторыйский в своих мемуарах уверяет, что внешние изменения произошли быстрее, чем следовало ожидать.

В костюмах, прическах, манерах – все здесь изменилось. Если при Екатерине галстук или воротник должен был быть белый и пышный, чтобы даже скрывал некоторую часть нижнего лица, то после ее смерти их моментально укоротили. Аварийная перемена произошла в прическах, которые раньше носили на французский лад, завивая волосы и закалывая сзади, низко опущенные, а теперь они гладко вычесывались, туго завивались в 2 локона над ушами на прусский манер. Но надо сказать, что перемены произошли не только в этом.

Новый император Павел I не мог простить переворота 1762 года, но лишил царских милостей почти всех друзей покойной матушки.

И наоборот, кому было при ней хуже, стали пользоваться его царским доверием. Это касается и Румянцева-Задунайского, продолжавшего жить в своем имении под Киевом.

Они вели теплую переписку, делились своими планами, спрашивали друг друга советов. Знаменитый Румянцев мог стать ему надежной опорой.

В Румянцеве, однако, никаких перемен в глобальном смысле не произошло. Он не мог поддержать нововведений императора, тех планов, что строил Руцкой, считая их прямо противоречащими интересам России, о чем высказывался со свойственной ему прямотой. Корреспонденты носились с их письмами недолго. Без Румянцева остались. Император в честь его заслуг перед отечеством повелел военным совсем ничего не делать 3 дня. Так как тело Румянцева-Задунайского было перевезено в Киев, то и захоронено в Печерской Лавре, у левого клироса собора Успения Святой Богородицы. Насколько можно, высекли на надгробной плите надпись. Нарочито выражая надгробную похвалу, автор признавал, что его дела всюжизнь будут приносить только пользу. Он не прельщался блеском, не искал ложной славы.

Вспоминается, как ведущая одной почтенной российской программы приходила к его гробу.

— Как славен был военными делами, — как бы перефразировала надпись на могиле женщина, — так велик был и душой.

— Мы хотели установить на это место заказанный старшим сыном покойного фельдмаршала Михаилом Петровичем другой надгробный памятник, — сказал настоятель, — но он оказался настолько большим, что установить его здесь не представилось возможным.

— А это не тот ли памятник? — кивнула на вход в «обитель» Бога журналистка.

— Господин знаменит, — соглашались потомки. — Правда, у отца была другая мечта относительно его старшего сына Михаила, хотя тот и дослужился до генерала. Не почувствовал в себе полководческого таланта, поэтому и нашел себя в государственной деятельности, служа сенатором, действительным статским советником, обершевком. Миллионы скорбели о нем в 1811 году, когда он умер, помня его как бескорыстного человека, ставящего интересы отечества превыше всего.

Жизнь второго сына, Николая, Руцкой связал с дипломатической службой.

Некоторое время он занимал должность посла, был министром коммерции, не снимая с себя обязанностей и директора водных коммуникаций. Опять госдеятельность!

Как директор водных коммуникаций, Николай Петрович считал прямой своей обязанностью содействовать успеху первого русского кругосветного путешествия Крузенштерна и Лисянского в 1803-1806 годах! Рассказывайте больше. С личностями братьев Николая и младшего Сергея Петровичей было связано открытие публичного Румянцевского музея, основу которого понесут в существующую ныне государственную библиотеку имени Владимира Ленина в Москве.

Сергей Петрович Румянцев видел успехи своих старших братьев на государственной службе, поэтому заявил:

— Я принял предложение Екатерины Второй внутри европейских столиц влиять на дела России.

— Но никто как ты, — значительно произнес сенатор и действительный статский советник, — не сможет решить вопросы внутреннего устройства России. — Есть, например, мнение, что помещикам необходимо дать право отпускать своих крестьян на волю с землей. А твой отказ продолжить славу побед Румянцева даст лишь дорогу другим военачальникам.

Князь Репнин дослужился до чина генерал-фельдмаршала:

— Нужно поправление домашних дел. Только в польских областях, присоединенных к России, мне пожаловано несколько имений, принадлежавших ранее графу Огинскому. Но Россия не нуждается в чужом добре, а посему я хочу вернуть их прежнему владельцу. Нас с графом Иваном Петровичем Салтыковым Румянцев в турецких войнах и без того вытолкнул на путь к званию генерал-фельдмаршала.

— Но к чему мне теперь этот чин? — проскрипел граф.

— Есть, — захохотал князь. — Вы ежедневно устраиваете обеды и ужины для шестидесяти человек, а на ваши воскресные балы съезжаются до ста персон. Как и его покойный родитель, верховный до страсти любит охоту и содержит до полтысячи собак. Салтыков должен два миллиона восемьсот тысяч рублей, имея шестнадцать тысяч крестьян. Прошедшие огонь и воду с Румянцевым Суворов и Кутузов столько не имеют. Но я даже не смею представить, насколько разовьют полководческое дело в России эти генералы. Скажу только, что нас сделал тем, кто мы сейчас есть, именно Румянцев. Я считаю его великим сыном русского народа и согласен с теми начертаниями, что мы можем прочитать на памятниках Румянцеву-Задунайскому… Слава вещала: я обрекла себя принадлежать российским героям во все пространства веков.

Репнин перекрестился и сказал с великим почтением:

— Видите памятники любви. Свет таких людей как Задунайский и Рымникский будет сиять вечно в песнях торжества, рождая новых героев для неизменной славе их, и прежде иссякнут многоводный Дунай и река Рымник, чем исчезнет с уст имя их, движущее сердцами богатырей. И перестану ли я твердить о них в разных концах земли, даже если потекут вспять реки?