Дронов И.Е. Князь Владимир Петрович Мещерский

Род князей Мещерских уходит своими корнями в ХIII век. Родоначальником Мещерских считается выходец из Большой Орды татарский князь Беклемиш (в крещении - Михаиле Бахметович), владевший Мещерским краем в начале XIV в. Древний и многочисленный, род Мещерских тем не менее не оставил на скрижалях русской истории заметного следа. Его представители ничем особо не отличались ни на полях сражений, ни на гражданской службе, ни на ниве изящных искусств. Пожалуй, наибольшую память по себе оставил “сын роскоши, прохлад и нег” А. И. Мещерский, и то лишь благодаря тому, что его смерть дала повод Гавриле Державину написать великолепное стихотворение “На смерть князя Мещерского”.

Важнейшим обстоятельством, повлиявшим на формирование характера и образа мыслей Владимира Мещерского, оказалось ближайшее родство матери с автором “Истории Государства Российского”. В семье Мещерских царил настоящий “культ Карамзина”, культ “карамзинской любви к Царю”. Впоследствии князь не уставал подчеркивать, что является “внуком Карамзина”, пребывая в полной уверенности, что харизма великого деда обрела пристанище именно в нем, и мать служила для него живым воплощением этой мистической связи.

В письме о пребывании в Москве от 27 ноября 1863 года князь сообщал цесаревичу: “Я познакомился за обедом с русским великим человеком нашего времени Катковым, в которого просто влюбился”. Гораздо менее ему понравился И. С. Аксаков. “Он меня заел, – писал Мещерский, – когда узнал, что я чиновник Валуева и еду ревизовать волостные учреждения, называя это посягательством вредного и чужого административного влияния на права самостоятельной политической жизни русского народа; во многом мы сошлись с ним во мнениях, но во многом разошлись далеко, и не раз я смотрел на него в оба глаза, так он казался мне нелепым и странным в своих оригинальных суждениях. Польский вопрос в его устах выражается красноречивою дилеммою, из которой ничего не выходит кроме тяжелого чувства непонимания для того, кто его слушает”!

Проникнуться князю удалось тем легче, что 20-летний Александр Александрович, нежданно-негаданно сделавшийся наследником всероссийского престола, первые недели после столь крутого поворота в своей судьбе пребывал в полной растерянности. Дюжинных способностей и весьма посредственного образования, он чувствовал свою неготовность к легшим отныне на его плечи обязанностям и испытывал гнетущий страх перед будущим. “Ах, Владимир Петрович, – жаловался он Мещерскому. – Я одно только знаю, что я ничего не знаю, и ничего не понимаю… Прожил я себе до 20-ти спокойным и беззаботным, и вдруг сваливается на плеча такая ноша… Строевая служба, придется командовать, учиться надо, читать надо, людей видеть надо, а где же на все это время?”

В качестве конфидента наследника Мещерский был в курсе его нравственных коллизий. Он неодобрительно отнесся к тайным замыслам Александра Александровича и пытался всеми средствами переубедить своего друга, доказывая всю пагубность его отношений к фрейлине. В дневнике для цесаревича, например, Мещерский в марте 1866 г. писал: “Весною, летом, осенью и зимою все она, все она была главным предметом Ваших мыслей и, разумеется, Ваших чувств; все остальное в мире было поглощаемо этим чувством… Но затем Вы менее всего были в состоянии замечать, до какой степени Вас это чувство отдаляло от всего, что, по долгу принятой Вами присяги должно быть всего ближе и всего постояннее присуще Вашей жизни”.

Когда о намерениях сына стало известно Александру II, разразилась гроза. Император призвал наследника и в жесткой форме потребовал немедленно отправляться в Данию сватать принцессу Дагмару. Про отречение от престола государь и слушать не захотел, заявив, что и он тоже не “по своей охоте на этом месте”. Цесаревичу ничего не оставалось, как подчиниться монаршему повелению.

Пользуясь расположением и полным доверием наследника, Мещерский прочно забрал в свои руки подготовку его к предстоящему царствованию. Цесаревич Александр уже с 1866 г. присутствовал на заседаниях Государственного совета, принимал участие в работе некоторых комитетов: Польского, Кавказского и др. Однако Мещерский считал такую деятельность малопродуктивной. Знакомиться с Россией, по его мнению, следовало не по чиновничьим бумагам и столичной бюрократической возне, а по впечатлениям от живой действительности, увиденной собственными глазами. Поэтому он призывал наследника, во-первых, как можно больше путешествовать по российским городам и весям, а во- вторых, непосредственно общаться с разномастными людьми из провинции. Наследник, также имевший предубеждение против “бюрократического” Петербурга, охотно соглашался с этими мыслями, однако был слишком тяжел на подъем и выезжал из столицы нечасто.

Правительство Александра II князь Мещерский считал неспособным справиться ни с внутренними преобразованиями, ни с внешними угрозами вследствие его космополитизма, и Александр Александрович мнение своего друга вполне разделял.

Борьбу наследника и Мещерского с Валуевым и Шуваловым нельзя считать лишь банальной сварой дворцовых группировок. Эта борьба имела в основе своей принципиальные разногласия. “Шуваловской партии” царедворцев и бюрократов Мещерский противопоставлял некую “национальную партию”. К этой партии принадлежали, по его мнению, люди, вышедшие из недр России, которым великие реформы дали свободу и простор для деятельности. “Крестьянская реформа, – утверждал Мещерский в письме к цесаревичу 1 июня 1871 г., – поставила на ноги 50 миллионов людей, свободных, мыслящих, которые со дня на день явились с правами. Земская реформа ввела эти 50 миллионов в государственную сферу, то есть открыла им целый мир, в котором они научаются тому, чего они вправе требовать от Власти для своего благосостояния… Судебная реформа связала Самодержавную власть сущностью реформы и теми новыми понятиями о суде и праве на суд, которые теперь присущи каждому бобылю, каждому извозчику. Таков был процесс законный, спокойный, посредством которого Государственная Власть не могла не утратить часть своего неограниченного, единоличного и всегда тяжелого произвола. Это была величайшая революция общественная, которая себе подобной в истории мира не имеет”.

Стремясь собрать воедино “цвет русской умственной силы”, то есть наиболее видных представителей культурной и административной элиты, настроенных оппозиционно шуваловскому курсу, чтобы с их помощью создать духовно и интеллектуально насыщенную атмосферу вокруг будущего самодержца и, возможно, набросать некий эскиз, прообраз чаемого “национального правительства”, предприимчивый князь, как пишет он в своих воспоминаниях, “предложил цесаревичу устраивать в его честь маленькие беседы за чашкою чая с такими людьми, которые были ему симпатичны и между которыми живая беседа о вопросах русской жизни могла быть для него занимательна. Цесаревич с удовольствием принял это предложение и аккуратно удостаивал эти скромные собрания своим присутствием… Собеседниками бывали: К. П. Победоносцев, князь С. Н. Урусов, князь Дм. А. Оболенский, князь В. А. Черкасский, граф А. К. Толстой, Н. А. Качалов, [Г. П.] Галаган; [М. Н.] Катков и [И. С.] Аксаков, когда они бывали в Петербурге”.

Последующее закрытие салона Мещерского не пресекло влияние князя на наследника престола. Переписка между ними не прекращалась, и князь продолжал регулярно снабжать цесаревича Александра готовыми воззрениями на различные животрепещущие темы. Кроме того, отлученный от непосредственного общения с будущим государем, Мещерский нашел еще один способ сохранить весомую долю участия в подготовке его к царствованию. “Уже два года назад, – писал князь наследнику в 1871г.,- в голове моей сложилась мысль о журнале, с Вашею помощью, с целью созвать под честное русское знамя всех разъединенных мыслящих одинаково людей, – и создать орган, достойный великих задач нынешнего времени… Этим журналом, ручаюсь, если Бог дозволит, достигнуты будут две цели: 1) объединение русского лагеря, и 2) Вы сами во всякое время будете иметь перед глазами верные и интересные толкования русских нужд и потребностей и будете в состоянии учиться познавать Россию”.

Наследник, хотя и сочувствовал идее Мещерского, однако, не взял на себя смелость дать просимые князем 80 тыс. руб. на организацию издания вследствие категорического запрета Александра II вмешиваться в подобные предприятия. Тогда Мещерский решился обратиться в Москву к богатым купцам, финансировавшим ранее издание газет И. С. Аксакова, обещая основать в северной столице “твердый и прочный уголок Москвы”. “Цель, или главная мысль газеты, – писал князь В. Ф. Чижову 16 февраля 1871 г., – твердая, ловкая и осторожная (безусловно) борьба с космополитизмом Петербурга во всех его проявлениях и по всем жизненным вопросам России. Доказывать и постоянно доказывать, что Россия и русские способны к самодеятельности, что жизнь внутри России есть и что она плодотворна, давать место всякому честному голосу в защиту той или другой местной потребности, исследовать все общественные вопросы точно и добросовестно, поощрять всякое хорошее русское дело, – вот то, чего мы хотим, приступая к основанию газеты”.

Что касается степени распространения “Гражданина”, то она никогда не была особенно высока. В 1872г. “Гражданин” имел 1600 подписчиков. В период редакторства Ф. М. Достоевского (1873-1874гг.)- около 2,5 тысяч. В 1878 г. подписка “Гражданина” увеличилась до 5 тысяч. Рост интереса был обусловлен русско-турецкой войной и отразился тогда на тираже всех газет. Однако в конце 1878 г. журнал Мещерского был закрыт после нескольких предупреждений, вызванных шовинистическими нападками “Гражданина” на внешнеполитический курс правительства и напечатание известной речи И. С. Аксакова о Берлинском конгрессе. После возобновления издания в 1882 г. прежнего рекордного числа подписчиков в 5 тыс. “Гражданин” достиг лишь в 1894г., и то благодаря громадной казенной субсидии; еще до 1 тыс. номеров распространялось ежедневно в розницу. После смерти Александра III тираж резко упал. В 1903 г. он составил лишь 2 тыс. экземпляров и вряд ли поднимался выше вплоть до прекращения издания журнала в 1914 году. Среди читателей “Гражданина” преобладали провинциальные чиновники, поместное дворянство, приходское духовенство и военные в штаб-офицерских чинах. “В провинции статистика подписчиков по сословиям такая, – докладывал Мещерский Александру III в январе 1885 г., – более всего: 1) духовенства, 2) дворянства. Менее всего: 1) земских управ, и 2) судебного ведомства”. В столицах журнал Мещерского популярностью не пользовался.

С другой стороны, приходилось учитывать и то, что образование Германской империи резко изменило баланс сил в Европе, оставив Россию один на один с мощным милитаристским государством, которое не скрывало своих агрессивных устремлений на Восток. Угроза западным рубежам со стороны объединившейся Германии, несостоятельность окраинной политики “умиротворения” поляков и остзейцев, – все эти проблемы, в глазах Мещерского, постепенно отодвигали на задний план продолжение реформ и даже противопоставлялись им. Это смещение акцентов произошло тем естественнее, что и прежде антизападный пафос преобладал в одобрении князем освободительных преобразований. “Помните ли то время, – писал Мещерский цесаревичу Александру в октябре 1872г.,- когда, беседуя о России, мы мечтали о том, что Вам предстоит ознаменовать свое царствование чем-то вроде конституции! С тех пор прошло много лет… Теперь, говоря как бы перед Богом одним, скажу вот что: Боже Вас сохрани начинать царствование Ваше каким-нибудь капитальным актом вроде конституции. Тогда Вы и все пропадет!.. Начало Вашего царствования, дай Бог, чтоб оно было только приготовлением к реформе конституционной, то есть водворением внутреннего порядка и твердости во всех реформах предыдущих. Вам предстоит, – убеждал Мещерский, – все споры русского с нерусским решить навеки в окраинах нашего несчастного отечества! Это более всякой конституции привлечет вам любовь и помощь России, и Россию укрепит и разовьет вместе с вашим престолом. Дело это нетрудное, стоит только ввести единообразие законов повсеместно, а на это люди найдутся; и только тогда, когда все славные реформы прежнего времени утвердятся, когда восстановятся земство и суды, когда земство получит действительную хозяйственную силу, когда все национальные вопросы решатся твердо и неуклонно в пользу России, только тогда вам будет возможно приступить к созыву представителей всего государства для обсуждения вопроса о государственной реформе. Без нее вы можете начать и долго царствовать, но с нею начать – значит погубить царствование!”

В 1876г. Мещерский опубликовал программную книгу “Речи консерватора”, в которой было выпущено немало ядовитых стрел в сторону “лжелиберализма” 1860-х годов. Однако тогда князь еще не отрицал правомерность самого либерального образа мыслей, осуждая лишь “перегибы”, стремление искусственно форсировать процесс преобразований. Неуспех реформ, по его мнению, объяснялся отсутствием сдерживающей, умеряющей радикализм реформаторов силы. Только такая сила способна сделать реформы органичными, дать им прижиться и укорениться на русской почве. Такую “почвенную” силу Мещерский видел в поместном дворянстве, в классе землевладельцев, которые в силу своей близости к народу могли лучше понимать и учитывать его истинные, а не выдуманные петербургскими бюрократами и журналистами, потребности. “Весьма вероятно, – полагал Мещерский, – что если бы вместо чиновничества и газетной печати руководителями общественного движения в духе свободы вперед явилось русское дворянство… тогда бы с первой же минуты установилось, независимо от формы нашего управления, то самое равновесие между стремлениями вперед западного прогресса и между охранительным движением чисто русских народных и государственных учреждений, во главе которых стоит наша церковь, и к числу которых принадлежит наша семья; и раз это равновесие было бы установлено, было бы нетрудно, при осуществлении дальнейших реформ, его поддерживать. Все общество жило бы в духе, так сказать, этой борьбы правильной, спокойной и неизбежной, борьбы начал прогресса и ее новой свободы с началами старой жизни, которая для всякого народа есть тоже свобода, и свобода весьма драгоценная, свобода его духа, его преданий, его идеалов, его верований и т. п., словом – борьбы точно такой же, каковой она является при парламентаризме в Англии”.

Мещерский отличался исключительной литературной плодовитостью, оборотной стороной которой была поверхностность. Близко знавший князя Ф. М. Достоевский упрекал его в том, что он “пишет свои романы с маху, то есть не обрабатывая идейную и не отделывая литературно-техническую сторону их”. “Так писать нельзя, – считал Достоевский. – Теперь он пока в моде, потому и держится… Продержится еще лет пять, шесть, а там и забудут его… А жаль будет, потому что у этого был несомненный талант”. И действительно, многочисленные романы Мещерского не пережили своего автора. Схожими недостатками страдала и публицистика князя, вызывая подчас раздражение даже у единомышленников. Например, Н. С. Лесков, сотрудничавший в “Гражданине”, писал И. С. Аксакову о Мещерском в марте 1875 г.: “Это просто какой-то литературный Агасфер: тому сказано “иди”, а этому: “пиши”, и он пишет, и за что не возьмется, все опошлит. Удивительнейшее дело, что при его заступничестве за власть хочется чувствовать себя бунтовщиком, при его воспевании любви помышляешь о другом, даже при его заступничестве за веру и церковь я теряю терпение и говорю чуть ли не безумные речи во вкусе атеизма и безверия. Я согласен с Вами, что ему не худо бы “запретить” писать; но еще лучше – нельзя ли его склонить к этому по чести: нельзя ли ему поднести об этом адрес?”

Очевидно, что концептуальная, политическая часть финансовой программы всецело принадлежала именно князю Мещерскому, а Вышнеградскому отводилась лишь роль технического исполнителя. Последний, как и обещал царю Мещерский, действительно сумел преодолеть бюджетный дефицит, оживить внутренний рынок и разрушить унизительную зависимость русского правительства от берлинских капиталистов-евреев (что, правда, не помешало ему вскоре угодить в цепкие лапы парижских). Все это побудило Александра III уверовать в счастливую звезду князя Мещерского и еще более чутко прислушиваться к его советам.

Все попытки группировки Победоносцева нанести контрудар Мещерскому закончились полным провалом. Неоднократное возбуждение начальником Главного управления по делам печати Феоктистовым цензурных преследований против “Гражданин” не находило сочувствия ни у министра внутренних дел Д. А. Толстого, ни у царя, и Мещерский продолжал язвить и бичевать своих противников печатным словом. Даже в августе 1888 г., когда инициатива Феоктистова о вынесении предостережения вконец распоясавшемуся “Гражданину” была поддержана Толстым, Александр III вынес резолюцию: “Решительно не вижу, за что давать предостережение”.

Перемены, последовавшие в судьбе Мещерского начиная с 1887 г., благоприятно отразились и на бытовой стороне жизни князя. До сих пор Мещерский постоянно испытывал материальные трудности. Полученная им по разделу наследства после смерти отца (1876 г.) доля целиком ушла на оплату долгов по изданию “Гражданина”. Теперь же щедрые субсидии позволили ему завести собственную типографию, которая, благодаря покровителям Мещерского в высшей администрации, стала получать выгодные казенные заказы. Закончились скитания по гостиницам и меблированным комнатам. Отныне Мещерский поселился в квартире дома N 6 по Гродненскому переулку, где прожил более 20 лет. В этом же доме находилась и редакция “Гражданина”. У Мещерского появился собственный выезд, дача в Царском Селе… Вокруг редактора “Гражданина” сформировался кружок молодых людей, которых Мещерский называл своими “воспитанниками” и “духовными детьми”. Пользуясь своим влиянием и связями, князь усиленно проталкивал вверх по карьерной лестнице этих “духовных детей”, среди которых выделялись будущий флагкапитан Николая II К. Д. Нилов, печально знаменитый аферист И. Ф. Манасевич-Мануйлов, известный журналист, сотрудник “Гражданина” И. И. Колышко (“Баян”) и Н. Ф. Бурдуков. Последнего Мещерский, не имевший ни жены, ни детей, объявил в своем завещании наследником. В обществе, однако, Бурдукова, как и других “духовных детей”, считали просто-напросто “миньонами” Мещерского. О Нилове, например, С. Ю. Витте писал: “Он в молодости был очень любим князем Мещерским, так что у князя Мещерского имеются на его столе различные фотографические карточки мичмана Нилова в различных позах. Тогда он был красивым молодым человеком”.

В середине 1892г., не выдержав многолетней травли, Половцов все-таки покинул пост государственного секретаря. Однако в отместку за инсинуации по адресу отца, в которых все это время упражнялся “Гражданин”, Мещерский был однажды публично побит сыновьями Половцова…

Не лишены интереса аргументы, которые использовал Мещерский, чтобы скомпрометировать Половцова в глазах царя: “Он, – писал князь в “секретном” дневнике, – представляет собою, во-первых, шуваловскую партию, то есть все нерусские инстинкты, во-вторых… денежную силу. Сила эта растлевающая и вредная, ибо, с одной стороны, она заключается в связи его денег с известным количеством влиятельных лиц, занявших у него деньги, а с другой стороны, в связи со всеми денежными тузами и воротилами, не исключая, разумеется, и жидовских”.

Вывод отсюда напрашивался сам собою: чтобы задавить революцию, нужно придавить евреев. Особенно опасной казалось Мещерскому молодая еврейская интеллигенция, вступившая на путь эмансипации. “Не евреи страшны своими грязными массами, – утверждал он, – а страшен еврей- интеллигент, нами из толпы взятый и нами воспитанный и образованный в вечного врага Русского Самодержавия и Русской Церкви”.

В 1902-1903 гг. князь, безусловно, вновь оказался на пике своего могущества, однако при этом необходимо учитывать то, что, по справедливому замечанию Е. В. Тарле, “Мещерский, как и всякий без единого исключения человек, которому приписывалось “влияние” на императора Николая II, “влиял” на него лишь вплоть до той минуты, пока говорил и делал то, чего желал Николай”. Счастливый дар угадывать и ясно формулировать мысли и желания, полусознательно шевелившиеся в уме императора, – вот что явилось причиной повторного возвышения Мещерского. На эту конгениальность указывал Николай II в одном из своих посланий к князю: “С удовольствием вижу, что наше общение не есть случайное. Это прямое последствие воспитания моего дорогого отца и засим наследственная преемственность всего того, что ему было дорого и составляло завет его царствования и всецело перешло ко мне и наполняет всецело мою душу. Появились вы, и сразу оживили и еще усилили этот завет. Я как-то вырос в собственных своих глазах. Это может показаться смешным, но тем не менее это так. Вы своим чутьем разглядели мою душу”.

Предпринятая Мещерским поездка по следам крестьянских восстаний весной 1902г. повергла князя в уныние. Бросалась в глаза неспособность администрации справиться с нараставшим, как снежный ком, массовым протестом. 14 июля 1902 г., например, Мещерский доносил Плеве из Киева: “Везде, где приходилось бывать, я испытывал какое-то странное впечатление от контраста между серьезными потребностями власти и порядка нынешней острой минуты и почти опереточными средствами к их удовлетворению. Губернатор, вне положений усиленной охраны ничего не могущий своею нормальною властью, нищета в области средств для полицейского розыска, жалкий штат полиции в городе, а в уезде один исправник с несколькими становыми и с урядником на волость, без гроша на розыск, – и все это вместе составляет управляющую и охраняющую силу русского государственного управления в минуту, когда всякая волость закидывается прокламациями, когда всюду снуют агитаторы, когда со всех сторон копошатся люди с целью подкапывать государственное здание”.

Мещерский, очевидно, не обольщался на счет отношения народа к представителям власти и поэтому полагал необходимым, помимо ужесточения репрессий, погасить волнения некоторыми уступками назревшим требованиям жизни. С этой целью князь задумал издать манифест с изложением программы правительственной политики, в которой наряду с подтверждением незыблемости самодержавия были бы провозглашены умеренные преобразования. В процессе выработки текста манифеста выявились серьезные разногласия между Плеве и Мещерским. Плеве, склонный полагаться на голую силу, всячески затягивал опубликование манифеста, неоднократно переделывал предлагаемые Мещерским проекты. В результате, из первоначального текста исчезли наиболее существенные пункты о “расширении разумной свободы слова и совести” и о необходимости “приблизить народные нужды к престолу путем расширения самодеятельности местной жизни”. Оскопленное безжалостной рукой Плеве, это любимое детище князя Мещерского было, наконец, обнародовано в виде Высочайшего Манифеста 26 февраля 1903 г. и произвело в обществе довольно жалкое впечатление из-за своей бессодержательности.

В ходе русско-японской войны, предчувствуя ее катастрофический исход, Мещерский осенью 1904 г. обратился с письмом к Николаю, в котором убеждал его пойти на неординарный шаг. По мнению Мещерского, пока еще не взят Порт-Артур и русская армия не потерпела сокрушительного поражения, царь мог бы “не только не роняя Своего достоинства, но, возвышая его, прямо от Себя предложить Японскому Императору, без всяких посредников, прекратить с обеих сторон войну и согласиться в главных условиях мира”. “Вероятно допустить, – полагал князь, – что Японский Император будет этим прямым обращением к нему Русского Императора не только доволен, но и польщен, и положится конец войне, выгодной только нашим врагам. В России же этот рыцарский и христианский поступок Государя во имя любви к своему народу будет принят взрывом радости и благословений…” Более того, по уверению князя, “интересы России на Дальнем Востоке – и относительно Китая, и относительно Англии и Америки, – требуют не только мира, но и самого полного и оборонительного и наступательного союза с Япониею, дабы сообща быть владыками Тихого Океана и вырвать Японию из объятий Англии и Америки”.

Еще менее был склонен считаться с Мещерским преемник Столыпина на посту председателя Совета министров В. Н. Коковцов. Будучи еще министром финансов, Коковцов, возмущенный очередной ругательной статьей в “Гражданине” против министра иностранных дел А. П. Извольского, осмелился даже пригрозить Мещерскому лишением его казенной субсидии, выдававшейся ему ежегодно через кассу Министерства финансов. Мещерский отвечал постоянными нападками на Коковцова в “Гражданине”, требуя упразднить Совет министров и институт премьерства, этот “великий визират”, который ограничивает самодержавную власть царя. Коковцов не слуга своего государя, а слуга “Родзянок и Гучковых”, – утверждал князь.

“Мои труды не пропали даром!” – ликовал Мещерский, узнав об увольнении Коковцова. Газеты писали, что “никогда еще влияние Григория Распутина и кн. Мещерского не было так сильно, как в настоящее время”, что к высказываниям Мещерского “все петербургские политические, общественные и литературно-журнальные круги прислушиваются с большой внимательностью”, а “Гражданин” раскупается без остатка в день выхода. Внезапный рост популярности газеты Мещерского объяснялся просто: осведомленным людям было известно, что “Гражданин” – почти единственная газета, которую читает Николай II. Салон Мещерского вновь сделался притягательным для высших должностных лиц империи. Покровительством князя охотно пользовались министр внутренних дел Н. А. Маклаков и министр земледелия А. В. Кривошеин. Мещерский попытался было бороться с влиянием Распутина, но на уговоры князя выслать “старца” из столицы Николай II неизменно отвечал: “Я предпочитаю десять Распутиных одной истерике жены”.

Еще в 1876 г. Мещерский пророчески предостерегал будущего Александра III от разрыва с Германией: “Долго, очень долго еще, – убеждал его князь, – на два, три или четыре царствования национальная политика для России требует союза с Германиею во что бы то ни стало. Война с Германией – это гибель нашей династии, гибель Ваша и страшнейшая опасность для России”.

От всех славянофильских иллюзий Мещерский избавился еще в период Восточного кризиса 1876г., после того как лично совершил поездку по Сербии в качестве корреспондента. “Нет ни малейшего сомнения в том, – писал он оттуда наследнику престола, – что люди, начавшие войну в Сербии, не имели к тому другой причины, как расчет на Россию, то есть посредством России добыть себе кое-что, и притом расчет холодный, эгоистический, расчет, основанный не на уважении и не на сочувствии к нам, а на простой мысли, что мы, дураки, дадим свои деньги и подставим свои лбы в их пользу, а потом уберемся восвояси”.

А 17 июля 1914г. император Николай II отдал приказ о всеобщей мобилизации, положивший начало мировой войне. Спустя три года в огне этой войны сгорит российское самодержавие, охранению которого князь Мещерский посвятил свою жизнь.