10-летняя война на Дунае. Кому на Руси жить хорошо

Ответ на вопрос, нужно ли крестьянину иметь в собственности не только одни пожитки, но и землю, нельзя дать однозначный, как, например, на вопрос, нужно ли знать русский язык дворянину, так как тут нужно уточнить, какому, ибо англичанину русскую грамоту знать совсем не обязательно, и, особенно, нужно уточнять, о свободном ли крестьянине идет речь или о крепостном, а самое главное, нужно определить меру пользы для общества в случае нахождения в собственности у крестьян земель. 

После этих слов "я скажу", что можно взять в пример канарейку, задуматься о необходимости ей дать свободу или оставить в клетке, так как она служит для развлечения, или о необходимости цепи для собаки, охраняющей дом. Любимец дома, наверное, мечтает освободиться от цепи, а любимица грезить выпорхнуть из клетки. Однако одна улетит, а другой начнет грызть людей, как и одно лучше для крестьянина, но его счастье может не подойти дворянину, и поэтому, нужно решить, что принесет большего общего счастья, и если окажется, что лучше освободить крестьянина от крепостничества, то уже и начинать решать этот вопрос.  Именно на этот вопрос сыны общества ответят, что, выбирая из двух зол лучшее, не нужно отдавать крестьянам в собственность землю, да и противоречит то закону, ибо дворянин имеет право не отдавать свои купленные, пожалованные, наследственные и другие земли\.если он того не желает, не говоря уж и о том, что владеть землей пристало именно дворянам, а не крестьянам. И если отобрать у дворянина мужиков и земли, то можно придумать разве что экзотические для него занятия после этого. Впрочем, свобода крестьянская не только обществу вредна, но и пагубна, а почему пагубна, того и толковать не надлежит. Это главное, что было в ответе помещика Сумарокова на поставленную конкурсную задачу императорским Вольным экономическим обществом.

Слухи о возможном даровании крестьянам свободы, докатившись до Чеберчина, не на шутку вскружили головы здешним мужикам, в том числе и Захаркину голову. За эти годы им, сменившему солдатский мундир на домотканную холщовую рубаху, выяснилось, насколько сложно выбиться из нужды, даже работая не жалея сил. В числе главных заложников находился он у госпожи Удачи. У других мужиков бедно, а все ж полученные плоды дотянуть до нового урожая давали, но его полоска была что мачеха скупая, хотя и обрабатывал ее не хуже, да, видно, истощилась землица, а унавозить и нечем, так как животинки-то на дворе раз-два и обчелся. С таким раскладом не давались ему урожаи. В прибавку к этому еще и управитель взъелся, так как не мог забыть Аленкин отказ подчиниться ему выйти замуж за кривого мужика и даже дерзнула нажаловаться на него графине. Уже, правда, саму Аленку (ладно, что так) трогать не смел. Зато за это получали братья Захарки и особенно сам он. Из всего находил что-не так. 

Разразился на барщине. Со всех частей тела шкуру драл. Как следствие, начали появляться "дерзкие помыслы" бросить все и бежать. Только он не Дзержинский, чтобы колесить по стране и появляться то тут, то там, где он сам пожелает. Да и не нашелся тот Ленин, который укрыл бы его от несправедливости. Дзержинский хотел разбойничать. Он умер, сердешный. 

Все грабить и убивать Захарке, конечно, вряд ли "улыбалось". В семье ждут еды. Будь он арестован, неизвестно, как без него проживут Аленка, сын, как две капли воды похожий на него, названный в честь графа Петром. Поэтому, как бы не судили его, надо было терпеть, ведь оставить Аленку и сына он не мог. И вдруг в эти дни камень отчаяния, давивший ему плечи, стал сползать. Оказывается, "не все так плохо под Луной". Как бы еще не спугнуть "не ко всем лицом" эту удачу, не утратить бы надежды. 

Седой Митрий, как звали в Чеберчине одного мужика, у уоторого в семье было 17 ртов, когда возил на продажу свои ценности в Алатырь, своими ушами слышал, что государыня вот-вот подпишет указ о даровании вольности крестьянам, а некоторые графы и князья, не дожидаясь этого, уже отпускают мужиков на вольное хлебопашество. Выкачиваемые в Алатыре вести Седой Митрий передавал на бревнах, напротив дома старосты, куда мужики собирались сумерничать. Но когда он начал говорить о графах и князьях, начавших отпускать мужиков на волю, уже Захарка почувствовал на себе упорные взгляды. А Захарка понял, что означали эти взгляды. 

Пусть, мол, выскажет он свое мнение о графе Румянцеве, согласится ли он так же даровать мужикам вольность и землю. В деревне даже не очень педантичные люди знали, что Захарка несколько лет ходил у графа в денщиках, чуть ли не "породнился" с ним, поэтому никто лучше его не знает графской натуры: 2 таких намека Захарке было не нужно. 

Если в самом деле другие хозяева даруют свободу крестьянам, то и их "отец" последует их примеру. Но обеспеченная, казалось бы, положительным заверением толпа, вдруг "охладилась" довольно-таки логичным замечанием Захарки: "граф сейчас воюет... не до нас ему... Провести надо ему эту войну с неуспехом для турок (согласились! - И. Б.), сами все понимать должны... На войне расстреливать надо да шпагой колоть (эти слова частенько говорил сам граф Румянцев. - И. Б.)... Все треба нам подождать...." - А зачем ждать? - подал кто-то голос...

В этом случае могли бы и до смерти не дождаться, пока он пожалует. У графа еще деревень, как их, тысяча. Вскоре порешили послать к нему человека. А так как все условия подходили для этого, то решили послать Захарку. 

В глубокой уверенности правильного выбора находились все. Они бы дорогу не нашли. Только написать челобитную "отцу" могут под общей подписью, чтобы тот ответил указом управителю. 

Прощание, как обычно, вышло с напутствиями и отсылками к богу. Когда завершалась эта церемония, Седой Митрий положил корявую руку на плечо Захарке, подождал, пока тот повернется к нему лицом, находясь в некой неуверенности. Еще раз от слов "езжай брат" повеяло все той же неуверенностью. Даже за его хозяйством обещался присмотреть. 

На будущее тоже обещались денег насобирать. По кругу или, если еще нужно будет, то и в 2 круга. Но что ответит сам Захарка? Как немцы, он взвешивал все за и против. 

Да уж, и немцы бы тут призадумались. Пройти с несколько сотен километров. Дорога туда-сюда, поэтому лето (полностью!) займет, а там и жнитву упустишь. 

Хотя, если в план входит помощь уборки жита, которого, тем более, кот наплакал, то не это становилось главной останавливающей причиной, а боязнь оставить одних Аленку с Петрушей. В первый же день что-то может случиться. Второй упреждающей причиной мог стать протест управляющего. 

Захарка посмотрел в упор на Седого Митрия, но тот лишь опустил глаза. Их перебили остальные, утверждая, что тот тоже человек. 

Теперь он к "своему барину", а не по каким-то личным прихотям ехал. 

Да и не на его немецкий нрав жаловаться он ехал. Кто-то нахальный именно об этом и говорил: "Чего не попросить? И управителя вы миром должны уважить!" Старая гвардия тоже подталкивала просто сходить к нему завтра и рассказать все как есть. И бумагу от него взять, чтобы как консул свободно разъезжать и расхаживать: "Еще и прошение после нас возьмешь". На этом и порешили. 

Уход со сходки домой вылился в его рассказ обо всем Аленке. Та выжала по-бабьи слабые слезы и даже стала его поддерживать. Смело полагалась на божью волю. 

К поездке и начал готовиться Захарка. Даже эта не двававшая покоя мысль "что-то может случиться с Аленкой и Петрушей" отошла куда-то на второй план, "на зады", да и жена его успокаивала на сей счет.

Долго ворочался в постели Захарка, прикидывая, сколько уйдет денег на дорогу до места войны на лошадях, как долго протянется путь, представлял, как встретить его генерал Петр Александрович, как обнимутся они, уединятся ото всех, часами будут разговаривать о Чеберчине, как вздохнет сокрушенно граф Румянцев, услышав нижайшую просьбу: "Спекуляция мне вас отпускать, вы все мне как родные... Несомненно, коли просите, даю полную вольность. Скажи мужикам, что их отпускаю я с миром...

Молодец, что не впал в казнокрадство, учитывая такую дальнюю дорогу, нехватку сна, что пошел к управляющему и не терял надежду. Сон - ничтожность, сейчас прежде всего - дело. Так, документ на дорогу - вот, что тебе сейчас нужно. Ну а проехать к губернатору за полным разрешением и деньги для этого найти - пусть заботится Седой Митрий, раз взял на себя все эти обязательства. Управляющего нашел в конюшне, где сивую водовозную кобылу угораздило под "утро" родить полуживого жеребенка. Сивуха стояла в стороне и злобно косилась на "двуногих", обступивших ее жалкого потомка. Донское нетерпение проявил управляющий (не вытерпел, заметив Захарку. Еще бы, когда тот на половину корпуса склонился перед ним! - И. Б.), отторвав внимание от жеребенка и переключив на почтенно согнувшегося мужика. Наверное, хлеб пришел просить у его благородия. При мнимой нехватки времени, Захарка начал торопливо излакать суть разговора, суть поручения, которое ему доверили сельчане. В глазах управляющего, оставившего жеребенка, мелькнул интерес к Захарке. Мне трудно сказать, что так рассмешило его: обвисшие щеки затряслись в разные стороны. Традиция, наверное, была такая..."

В беспорядочных записках графа Румянцева, изложенных на основании свидетелей и по возможности подкорректированных для понимания, явно прослеживается желание волюшки. Жизни вольной захотелось. Хоть и желал этого Захарка, да больше думал о том, как лучше выполнить поручение, для чего упомянул о слухах об указе государыни дать волю крестьянам!... Та-ак! - повторил управляющий, но уже не со смехом, а с угрозой в голосе. 

У него имелась своя армия для выполенния приказов (которую образно возглавлял Никита), которую он и позвал сейчас. На зов подошел криворожий холоп, который когда-то домогался жениться на Аленке, и, остановившись возле управляющего, выставил на живот мускулистые как у палача руки.

Не пристало этому негоднику находиться в портах и оставаться без двадцати палок: "Вам стоило бы упасть передо мной на колени".

Без вины отдаете приказ "казнить", ваше благородие, господин надзиратель. Но в Чеберчине только Захарка так называл управляющего. Однако тот в этом, видимо, не видел ценности. Ни на какое словесное золото он не променял бы возможность поучить палкой. 

Друг казаков был повален вниз на липкую от грязи лавку, с него спустили порты, один дворовый сел на ноги, другой сдавил плечи, чтобы не дергался. Криворожий Никита выдернул из соломенной крыши толстую хворостину, обломал все сучья и, сильно причмокивая, приблизился к лавке. Управляющий вместо того, чтобы отправить дело на рассмотрение сельской администрации, скомандовал лупить. На первый обжигающий удар Захарка отреагировал невольным дерганьем. 

Казалось, он умер, так как не раздалось ни единого звука. Обнажая зубы, второй удар стерпел вроде бы полегче. Казаки все стерпят, денщики великих полководцев тем более. В следующую секунду начали обрушиваться другие удары. Ему казалось, что их было 2000, искусав себе до крови губы. 

Радость наказания наступила. Бывало, попадало ему от отца, от матери, в армии раза два дубасил его генерал, но никогда еще его не лупили как вора, распластанного на скамье! (Ох было бы за что! Ведь ни до чего плохого он не доходил и доходить не помышлял. И все обращения к управляющему имел как к барину настоящему. Из многих чувств обида прорывалась сильнее всех. Когда криворожий, отсчитав 20 ударов, опустил хворостину к ногам, а тот, кто держал за плечи, качнул скамью, давая знак Захарке Мамонтову подниматься, тот, не вставая, обратил залитое слезами лицо к управляющему!)

В этой позе отражалось непонимание реакции его благородия. Но управляющий лишь ухмыльнулся в ответ на это непонимание. Едва ли его ребята могли прибавить ума, но было приказано сделать это. Никита вновь начал отрабатывать свое золото руками, в которых заходила хворостина. Почти не дергался Захарка. Ломая зубы, он лишился последних сил. 

Управляющий прервал золотые моменты своей жизни и, не дожидаясь, когда истязаемый встанет, вышел из конюшни. Но когда Захарка пришел домой, Аленка, взглянув на него, испугалась. Взглянув на уже не белые ткани, первым делом подумала о собаках. В ответ Захарка попробовал улыбнуться ей. Он опустил часть зада на лавку и тут же вскочил, вскрикнув от боли. 

Аленка задрала на нем рубаху и ахнула: спина вся была в рубцах и кровоподтеках. В глазах отразилось полное понимание. Расстреливались такие мучители. "Пусть горят в аду эти мучители". Лучше бы ей не вспоминался управляющий Зиновьев, кривой Никита и остальные. Ленин муж, терпевший до этого, не выдержал: "я, сорокасемилетний мужик, бывший солдат", ветеран войны с Пруссией, "расклеился", слезы потекли по щекам. У Аленки, уложившей его в постель, нашлись успокаивающие слова. Расстреливать хватит. Особенно себя и ее, ибо и другие страдают.

В голове все вертелось: сумбурно искала она другие слова утешения, но не находила.  Ивану Владимирову было велено приготовить на буженину два свиных окорока с чесноком и лопатку с луком, но он перепутал и сделал один окорок с чесноком и один с луком, за что приказано было вычесть у него из жалованья рубль, и если того не будет выполнено, то без пощады высечь того, у кого находился журнал с пометками об этом, без пощады на дровнях, нанеся 100 ударов.  

Принимались карающие меры и за превышенный срок отдыха после сечений, так, после 100 ударов плетьми или 17 тысяч ударов розгами положено было отлеживаться не больше недели, и если кто-то превышал этот срок, тому не выдавался хлеб за эти дни, мясная надбавка сверх положенного пайка и вычиталось жалованье за эти дни, и аналогичное наказание следовало, если кто-то провел более полунедели в постели после 50 ударов плетьми или 10 тысяч ударов розгами, а иногда давались отдельные указания по наказанию конкретных персон, как, например, Ивана Кинешенцева и Дмитрия Фролова, у которых повелевалось вычесть за пролежанные дни из жалованья и месячной провизии, а также лишить столового запаса за это время, и, опять же, в случае невыполнения этого указа было приказано нещадно высечь стами ударами владельца журнала, куда заносились эти приказы, "без упущения". У конюха Дмитрия Федорова за то, что он пролежал сначала положенную неделю после порки, но затем и еще одну, было приказано вычесть из месячной провизии 48 стаканов муки, 6 стаканов гречки, 3 стакана конопли, 2 стакана солода и 1 килограмм 360 грамм мясной месячной провизии для дворового. Применялись наказания и к тем, кто отлучался в Москву на оброк или на учебу, которые должны были возвращаться в выходные дни, а за каждый день пропуска полагалось по тысяче ударов без пощады. Оформлялись раз в год и причащения, обязательным было соблюдение постов. А если кто который год не будет говеть, того плетьми, а которые не причастятся, тех сечь розгами, давая по 5 тысяч раз нещадно (а если это исполнено не будет, то у кого сей наш журнал, того сечь на дровнях, давая по 100 ударов нещадно). Затем был наложен запрет звать Феклу Яковлеву не по имени и отчеству, а трусихой и вруньей, а если кто назовет ее по имени и отчеству, тому велено было дать 5 тысяч ударов розгами без пощады. А в случае поездки хозяев в гости, если не положен будет в карман гребешок и не будет взята щетка для чистки одежды, то велено одевающему их в дорогу и дневальному лакею выдать по 5 тысяч ударов нещадно розгами. Таким был домашний журнал приказов помещика, скрепленный его собственноручной подписью.

Права была Аленка, утешая высеченного мужа, что если б только они страдали в великой Руси. Какой-нибудь дворовый страдал точно так же.