6-летняя война на Дунае. Продолжение...

После порки Захарка многие дни пролежал в постели, не вставая. Вслед началу выздоровления, перед сумерками, в избу зашел Седой Митрий, перекрестился. Оторвавшись от образов, сел у изголовья, прибывал он в сочувственном настроении. Далее следовала беседа о болячках. 

Летом проходит все лучше. 

"Не знаю, с чего взять с самого начала, - с пылом признался Седой Митрий товарищу, - ибо с разговором к тебе пришел". Захарка это понял сразу и не стал его мучать.

А именно "петиции графу" потребовал у Седого Митрия. Ждал вот, но ни прошения, ни обещанных денег нет. А ведь всю деревню спасать собирается ехать. Сомнений стало меньше. Никакая немецкая администрация тут не помещает им собрать быстро "кассу" ему.  

С первой возможностью он решился ехать, а то и пойти. Захарка приподнялся на локте, наивные глаза его с сухим блеском выражали решимость. Нужно было только создать денежную кассу помощи. 

Под Седым Митрием задрожала табуретка: решение было настолько неожиданным (он даже затрясся весь), что растерялся немного, заволновался. Ведь немцы, что управляли здесь, никуда не делись. Конечно, к ним можно обратиться еще раз, но они все равно бумаги не дадут. 

Захарка после порки и не думал идти снова к управляющим и замыслил добраться без бумаги. Эти края и тайком покинуть можно. 

Председатель Митрий в думах на лавке немного отщипнул от часа (1%), молча елозя по лавке. Надо бы сходку собрать, убедить, и тогда сдавшиеся деньги принесут ему. Без бумаги все могут в кандалы его. Каждый лейтенант на то право имеет. На Захарку эти доводы не подействовали. Пусть приступают к сбору денег, а все остальное (надеялся) он сделает сам. Причем, как бы это ни было трудно, делать все надо немедленно!

Но зашла с добрым словом Аленушка, и старик поздоровался с ней. Но то были реквизиционные приветствия, потому что он не мог тратить время на разговоры. Пылали огорчением глаза Аленушки. Посидел бы, в ногах правды нету. В обе щеки кваску бы кисленького дунул. 

Разгоралась доченька, никак дедушку отпускать не хотела. Седой Митрий глянул на иконы и вспомнил, что надо перекреститься перед уходом. 

"Пролетарская" жертва тяжело заворочалась на койке. Ведь он теперь как корреспондент всей деревни, а потому семью оставляет, на что в ответ последовала клятва: "Весь город наш с семьей твоей будет, крест даю. Сейчас вот трижды перекрещусь. Среди прочего и квасу с доченькой попьем. А нынче только поблагодарствовать разреши, милая хозяйка. Я пойду, зато вам будет поговорить". 

Кто теперь остановит "деревенского корреспондента" как не жена Аленка? Но история говорит прямо, что не остановила. 

Жену еще было жалко, сынишку тоже. 

Для нее он подготовил опору в виде мужиков. Эти крестьяне обещали помочь. 

Аленка прятала глаза под платком, ничего не говорила. В голову не лезли никакие мысли. Вот он, близко, завтра будет неподалеку, а послезавтра и далеко. 

Нет вот только ничего в дорогу взять. Благодаря ее "голосу" молчания, Захарка совсем не думал об этом. Все, что есть,то и возьмет. 

В утренний час Захарка почувствовал себя лучше, поднялся с постели вместе с женой и "попрощался с кроватью". Кроме прочего, даже дров сумел нарубить.

За завтраком Аленка просила мужа назвать самые дальние сроки его возвращения. Захарка прикинул, что на те и другие дела "дней сорок уйдет". Не знал он,откуда туда добираться, а там уж его сиятельство возвратиться поможет. "Ястреб", как звали ямские, домчит. 

А если управитель про него спросит, что сказать. 

Да скажи, мол, на базар поехал. Но разговор прервали чьи-то шаги в сенях. Рассеяв сомнения, Захарка поднялся встречать "спонсоров" с собранными деньгами. 

Но то были не они, а выдвинутые главным управляющим дворовые слуги. 3 казачьи образины, и в их числе был кривой Никита, "палач" при главном управляющем. Обрадуется! 

Почувствовав немецкие лапы, Захарка съежился. 

Как будто бы благодарный за визит, лицемерно мило улыбнулся и спросил о цели визита. По посылу барина, оказывается, "палачи" эти пришли, что уже означало конец "крестьянско-освободительной" поездки. Поравнявшись со столом, они объяснили: "Да придешь - скажут, зачем тебя вызвали!", еще не отлежавшего свой положенный срок выздоровления. 

Но Захарка присел. Блеснув зубами, "палач" шагнул навстречу: "Да сам пойдешь или!" силой тащить, после чего пододвинулись и остальные. 

Словно заключенный Захарка в последний раз посмотрел на жену и ободряюще кивнул ей, что, мол, все обойдется. 

Приказ управляющего не обсуждается, "солдат" это понимал прекрасно. 

Еще до ворот барского дома у Захарки сжались все внутренние члены, увидев прохаживавшегося вдоль пустой повозки управляющего с хлыстом. Возможность ускользнуть была близка к нулю. 

Рука управляющего, державшая хлыст, уперлась в бок. Он готовил свои немецкие ругательства, пока Захарка подходил ближе. И когда Захарка остановилмя в 3 шагах от него, заговорил он неестественно тихо: "Возможно, я в тебе ошибался?", - с "нормандской" прямотой ответил: "Да ты настоящий бунтовщик".

Итак, Захарке не дадут даже ничего ответить эти "палачи-лизоблюды", потому что он уже в ногах у управляющего. Численно враги его превосходили, а потому не было смысла сопротивляться, и посему, что логично, начался допрос относительно цели сбора денег с мужиков. Все эти вопросы Захарка встречал молчанием. Управляющий провел хлыстом около его губ, будто хотел удостоверится, не проглотил ли язык. Управляющий командовал тут всем и всеми, не ведая никакого страха, чувствуя себя максимально спокойно, комфортно и безнаказанно, "вторым барином". 25 минут продолжался допрос, но ничего не сказал Захарка. Через это время он велел везти его в какое-то другое место.  

Словно адмирал по кораблю, управляющий зашагал в свою контору. Тем временем из конюшни принесли веревку, и кривой Никита, насвистывая мелодию, схожую с песней про Одессу и Пашку-моряка, принялся вязать Захарке руки. Сделав это, он подвел Захарку к краю телеги, после чего свалил его туда на спину, будто сноп соломы, взял три короткие веревки и связал ему ноги. 

Поистине немецкая, добротная работа кривого. 

Хорошо еще, что на дне телеги оказалось охапок шесть соломы, а то худо бы пришлось связанному Захарке. Покорившись судьбе, он лежал на спине и смотрел в бескрайнюю бель неба - смотрел и думал о жене, сыне, гадал, какой негодяй мог донести управляющему о его намерении тайком ехать к графу.  

Уже и не опасались "злостного бунтовщика и особо опасного преступника" оставить наедине с самим собой. Но вот рядом снова послышалась возня - это Никита со своим немецким товарищем принялись запрягать в телегу лошадь. От управляющего послышались какие-то указания. Казалось, он приказывал сдать его в руки воеводы. Но и про какой-то бочонок что-то там сказал. Они уж выполнят все, иначе знали, какая мясорубка может потом коснуться их. 

Хотя в их верности он мог не сомневаться, недаром эти слуги называли его "батюшкой". Но даже они не вызывали у него полной уверенности. 

Но вот на телегу влезли кривой и за ним дворовой. Вожжи в свои руки взял кривой, так как поистине ленинскими тропами очень скоро мог доехать до города этот "палач". 

Не говорили ничего мужики, видя всю эту "экзекуцию", да и нечего им было сказать. Только попробуй чего сказать,так управляющий вон, рядом, у конюшни стоит. Однако, кроме языка есть еще и глаза, и по ним Захарка понял, что семью его в беде не оставят. Ладно, вывозились еще и не такие. 

Бомбардировка кнутом по лошади началась, телега тронулась и загромыхала по неровной дороге. 

Против русской дороги лошадь оказалась слаба: сил бежать рысцой ей хватило ненадолго. 

Продукция у Захарки попросилась наружу. 

"Еще чуть-чуть проедем, ребята, - приподнялся Захарка, - как вся моя нужда будет плескаться рядом с вами".

Доблестный кривой приказал товарищу развязать Захарку, на которого косился опасливым взглядом. 

Кто сейчас был более покорен Захарки?! К нему теперь было меньше внимания, он перестал быть уже "опасным" и не вязали к его большой радости. Но надо было узнать, в каккой район его сейчас везут (даже спросил "конвоиров"). Никто, разумеется, за объяснения не принялся, и маршрут так и остался неизвестным. 

Сопроводителей заботил сейчас загнанный конь, поэтому словоохотливостью не отличались. 

Зато дорога показалась Захарке знакомой, а вскоре по приметам догадался, что везут его в Алатырь, уездный город. Мозговая система еще действовала, поэтому он лихорадочно размышлял о смысле конечного пункта назначения. 

Может быть, вместо того, чтобы проклинать судьбу, стоит ей и улыбнуться. 

Вечером, возможно, ему дадут лямку, но в мыслях был и другой вариант: вместо армии его могли "сослать куда-нибудь еще". Состав "ссылок" у них огромен. 

Кривой Никита, хоть и возглавлял поездку, а посочувствовал мужику. Захарка, словно заново родившись, живо попытался зацепиться за разговор. 

Но уже въезжали в Алатырь, и Никита с напарником вместе снова опутали "преступника" веревками по рукам и ногам, чтоб не "нахулиганил", чего тот и в уме не держал. Он снова лег на спину и стал смотреть в угасавшее небо. Именно угасавшее, как его "солдатско-крестьянская" жизнь, и вечер приближался во всех смыслах. 

Проехав по пыльным улочкам города, Никита остановил подводу у дома воеводской канцелярии и, с бочонком вина вместе пошел к начальству, строго приказав "сообщнику" смотреть за "преступником" в оба глаза, чтоб не сбежал.

В небе начались загораться первые звезды. В Захарку проник сравнимый с "мыслями о ГКЧП" холод, как душевный, так и физический. 

Кривой вернулся в сопровождении 2 солдат с ружьями. После, взяв под уздцы лошадь, он направил подводу к кирпичному сараю, стоявшему неподалеку. ("Социализм у сарая").

Это было третьим пунктом остановки и уже конечным. Одаренный вязать Никита быстро снял веревки у двери. 

Во избежание застоя и неожиданных неприятностей, армия Румянцева с наступлением весны снялась с зимних квартир и двинулась на сближение с противником. Однако погода стояла то солнечная, то дождливая. Разница дорог была невелика. Правда, кое-где, земля впитывала воду, образуя грязь. Сидеть бы в такую погоду в палатках да ждать время, когда затвердеет земля. Но, по всей видимости, ждать было нельзя. От лазутчиков приходили донесения о подозрительном оживлении татар и турок. Их конница рыскала в районах Бендеры, Фальчи, урочища Рябая Могила, рвалась на север, в Молдавию, угрожая коммуникациям, где, впрочем, действовал корпус генерала фон Штоффельна. 

Соблюдая намеченный диапазон, самым наилучшим было принято решение: идти в 3 колонны. Желая проверить, как выглядят войска на марше, дерзкий Румянцев обгонял колонны, выбирал место у дороги и устраивал смотр. 

Когда войска проходили мимо (никто им заранее не сообщал, что где-то на повороте их ожидает главнокомандующий), граф Петр Румянцев хмурился. Хорошо еще, что зимой он поступил мудро как Соломон, воспользовавшись временем и подтянув солдатам дисциплину, четкий строй и выправку. "Как оборванцы, - пожал плечами Румянцев, пряча трубу обратно в футляр, обращая внимание Брюса на недоукомплектованность некоторых батальонов, и пожаловался: - Не прибыли рекруты, которых я ждал еще зимой и которыми рассчитывал пополнить их. Из центра России пять тысяч человек в путь двинулось, но, видно, он слишком далеким оказался. Никто как положено не одет. Чуть ли не с самого начала войны солдат шел в одежде и обуви, в которой идет и сейчас. Давайте клясть Петербург". 

Какую-то странную игру, однако, вел с Румянцевым Петербург. 

В великой досаде Румянцев писал Петру Панину, командующему второй армией. Деньги тратились на снабжение только "вторых войск", которым оставалось думать только о предстоящих подвигах, а графа вновь, как и в прошлом году обделяли, хотя ему нужно было и помогать Панину в его операциях, и совершать другие оборонительные и наступательные действия.

Румянцев стоял и смотрел на проходившие мимо полки. Еще издали увидев его, эта армия выравнивала ряды, оправляла мундиры, а подходя ближе, приветствовала как на параде.  

Пока это было самой нормальной порой "генерального" смотра армии. Но вот по дороге пошла колонна с жердями и брусьями на плечах. Ба, какой-то Вячеслав приказал разобрать рогатки и тащить их на себе. Румянцев обратил свои взоры на уставших от тяжелого груза солдат; многие в колонне тащились кое-как. 

Первый командующий "доблестной армии" выехал на дорогу и остановил колонну. Что же такое интересное увидел тут главнокомандующий? В одной линии с передними рядами ехал подполковник князь Меньшиков. И Румянцев строго спросил с князя за увиденное. 

Офицер решил, что главнокомандующий разгневался из-за нарушения солдатами строя и стал жаловаться на трудности марша. Не этому придавал значение Румянцев, поэтому и рассвирипел. Ибо его не интересовали трудности, испытываемые его высокоблагородием. Он спрашивал с князя превращения солдат в носильщиков. 

Ни жив, ни мертв, князь пожаловался, что никем не считается количество повозок, которых ему досталось мало. Но ведь у русского войска не должно уже быть рогаток. 

Подполковник отвечал, что вступил в армию недавно, что с сим ордером он не успел еще ознакомиться. Это было детство, несмотря на то, что Румянцев вообще подобных ордеров не писал, а о необходимости избавиться от рогаток говорил устно на военных советах. Князь Меньшиков, как прибывший в последнее время офицер, мог, конечно, об этом и не знать. Увлекся теорией. Видимо, не обратил внимание, что другие идут без рогаток.  

Румянцев надувал щеки словно парвус, удерживаясь от вспышки "неправедно-праведного" гнева, и с трудом сдержал себя. "Холуй не может быть командиром батальона" - это его же слова, которые он вспомнил сейчас. ("Устоял!"). Но фельдмаршал Салтыков рекомендовал его как храброго офицера ("по смышлености зело похож на своего знаменитого деда...").

Однако он проехал вдоль колонны, выбрал себе место, чтобы все могли его видеть и слышать и громко заговорил. Он находился напротив солдат и именно к ним и обращался: "Силы! Понадобятся! Рогатки - суть обороны, но мы идем наступать!" Не рогатки, а огонь и штык защита ваша. 

Практический посыл возымел действие: по колонне пронесся "свежим ветерком" одобрительный гул, чувствовалось полное единомыслие, любовь, благодарность за понимание солдата. Он приказал Меньшикову выбросить сей хлам на обочину и вернулся на прежнее место. Это продолжался смотр войск (Румянцев сразу забыл о случившемся), которые все шли и шли. 

Естественно, Румянцев обогнал "доблестную армию", "мужицкие войска", "русскую махину", "непобедимые полки", "грозу мира", и 12 мая в Хотине возвестили: "прибыл главнокомандующий первой и всей армией граф Петр Александрович Румянцев". В воротах крепости его встретил комендант генерал-майор Вейсман. ("Обед!

Это немец из Прибалтики") Вейсман со всеми почестями встречал главнокомандующего. Но это был немец, который возглашал не с высокомерием, а с уважением "Русский Иван!". Но "русским" он называл сам себя, так как любил все русское. Что касается служивших под его началом солдат, то они считали, что их Вейсман самый настоящий русский, а фамилия совсем ничего не значит. (Из уважения к своему генералу они сочинили даже песнь ему: смесь скандинавских саг и русских былин).

Расхождения все испарились. Если не пьешь немецкий шнапс, то вот тебе русская водка или молдавские вина, а на закуску не нравится дичь, так выкушай фрукты. 

Когда было испито несколько тостов и за столом установился негромкий, но устойчивый хмельной шумок, Вейсман как бы между прочим спросил главнокомандующего: каких приказов следует ожидать ему от его сиятельства в связи с выступлением армии. Тут Румянцев понимающе улыбнулся. Достаточно будет дождаться новых сведений о противнике от господина Штофельна, и тогда: "Благословенны места хотинские, крепостью которых да назначается полковник Азовского полка господин Шталь... Ибо вашему превосходительству придется перейти в армию, поближе к горячему делу". 

Румянцев, получив холодную воду, которую почему-то не догадались поставить на стол, выпив почти полный бокал, отблагодарил за хлебосольность хозяина и выразил желание отдохнуть. 

Но комендант уже подготовил его сиятельству лучший дом в крепости.