Генерал увел с собой и попов. Обстановка заставила это сделать. Путч жил.

Уже стали подходить другие горожане. Приостанавливались и засыпали вопросами типа, далеко ли император и уточняли точность сведений о жаловании им черного люда землей. Уже подавали голоса люди и рассказывали о толках бояр; уже выступали люди в купеческом обличье: доподлинный император Петр Федорович, мол, помер; уже дошли вести, что к ним пришел самозванец, разбойный казак Емельян Пугачев:

 

Вот тебе за дерзость такую,

Вот тебе, получи нагайкой,

Потому что к царю я ревную,

Чумаков я и с этой шайкой!;

 

купчишка успел отскочить в сторону… голоса сразу стихли, слышалось только тяжелое дыхание. Четыре раза пролепетал он испуганно, что он-то верит. Десантники привели под руки уже немолодого человека, одетого по-барски. То был захват секретаря воеводства мужиками для его благородия. Совсем уж было в монастыре укрылся. Отключили доброту, и с грозным видом бунтовщик потребовал от секретаря представиться. То был Андрей Метальников, уже бывший секретарь саранского воеводства. На него рассчитывали, чтобы узнать о местонахождении воеводы. Но куда тот уехал, он не знал.

Командиру захотелось спросить об остальных. И еще раз услышал о незнании секретаря об их местонахождении.

Генерал спросил об архимандрите. Он ввел секретаря в неописуемый страх, и тот, как заведенный, заявил, что не знает и здесь.

Конечно, нашелся кто-то из монахов, который проговорился, что батюшка их сейчас поклоны господу-богу бьет. Чумаков строго посмотрел на монаха, будто хотел и его напугать до смерти за то, что без спроса голос подал, но две попытки подряд не прошли, поэтому просто достал из сумы свиток и протянул секретарю. Стоило секретарю воеводства с угодливой торопливостью развернуть бумагу, поднести к глазам, как язык будто присох к нёбу. Чумаков сделал знак и солдаты хлопнули его по спине, чтобы читал не про себя, а так, чтобы другие слышали. Ничего так стукнули. И услышали все, правдивы или нет те и иные слухи из указа его императорского величества Петра Федоровича, в котором гласило, что по решению военной коллегии, так как победоносная армия императора шествует через город Саранск на пути в Москву, чтобы занять свой законный трон, то армии этой должны выделить для артиллерии 12 пар лучших коней, а для казацкого войска съестных и хлебных припасов, так же и для лошадей овса, сена и прочего фуража с запасом. Ну а как услышат рокот приближения царской армии, начать должную и надлежащую для сего случая церемонию встречи. Будто танки направили свои дула на толпу, а словами Чумакова прозвучали и залпы. Эти слова, мол, должны прозвучать перед архимандритом и всеми чинами.

А у кого есть непокорность к своему государю, те виновные будут наказаны по всей строгости монаршей справедливости. С этими словами он сел на коня, сделал знак, охрана его сделала то же самое, и отряд поскакал обратно по Казанской дороге, по которой вступил в город. Разворачивались, смотря, не следит ли кто, но доехали до пугачевского лагеря без происшествий, где разведчиков ждали с нетерпением. Священники благословляли, раз войск в городе нет. С рапортом выступил предводитель отряда. Это было плечом, на которое можно облокотиться. Переночуем в лагере, а завтра, дескать, посмотрим, как там работали над церемонией встречи. Вздымались звезды, обещая спокойную ночь. Так наступило утро 26 июля.

«Не все они, эти утра, такие особенные кажутся!»

Перистые, продолговатые облака надвигались на горизонт, словно хотели сразиться с поднявшимся только что солнцем, не дать ходу его лучам. Но облака оказались настолько тонки и слабы, что лучи легко пробивали их, серебряными пятнами ложась к придорожному лугу, покрытому ночной росой. Дальний край луга уходил в низину, где свои посты занимали сизые облачка, таявшие тем больше, чем выше поднималось солнце. В этом угадывался пригожий день впереди: «Внимание молотьбе! Огонь жжет в груди, вспоминая о доме!»

О боже, вдали он всегда мерещился ему.

Никакая обстановка не могла заглушить скуку. Да пойди сейчас на штурм, он все равно будет помнить жену, сына, родное Чеберчино, полоску земли своей, по которой истосковались руки…

Нет, не мог он не вспоминать об этом, а главный начальник его Чумаков клятву затребовал: наплевать на прошлое, забыть обо всем и ни о чем больше не думать, кроме службы государевой и деле становления на земле жизни справедливой…

У Ельцина в лагере прогремел барабан. Звонили: свертывать палатки, укладывать их на телеги, ловить на лугу стреноженных лошадей. Еще не звонила команда трогаться обозу, как Пугачев приказал войску своему начать путь. Разговоры о Саранске начались тут же, как «поднялись в горку». (Давая краткую характеристику, сравнивали городок с Алатырем: «Президент только».)

Трагическое строение, стоявшее рядами возле самой реки, прикрывавшее город с востока, ближе к центру менялось в праздничное. Тысячи строений стояли на пригорке, другие – в низине, отделяемой от первых овражком, в котором, прикрываясь кустарниками, текла узкая речушка. С противоположной стороны густые темные леса, будто депутаты, шумели, решая участь города. Вдруг самый ушастый, Лукьянов, услышал издал удар соборного колокола, затем все уже могли слышать переливы остальных колоколов, изумляя своим красивым малиновым звоном: «Ельцин, горожане услышали твой барабан, и во, какими встречают почестями… Еще медленнее двигаться будем!» Пугачев ехал со свитой не впереди, куда пропустил авангардный отряд Чумакова, но и не сзади, где следовали остальные войска. Но неумолчный колокольный звон  придавал шествию праздничный настрой.

То шествовал царь, премьер-министр и все остальное его правительство. За мостом через реку ожидала огромная толпа монахов, беседуя о повстанцах с простонародьем: «Влипли в руки иконы, хоругви». «Не уйдешь, — слез с коня, подъехавший с важностью настоящего монарха к толпе, Пугачев и подходя к старцу в блестящей ризе, — архимандрит. Архимандрит Янаев подставил золотой крест. Он несколько раз поцеловал крест, принял хлеб-соль, поданный седобородыми стариками на разноцветных полотенцах, старавшихся держаться рядом со священнослужителями. Представители церкви запели, и каждый переглядывался, что они там тянут? Пугачев перестал видеть свою суть в хлебе-соли, передав свите, без чьей-либо помощи влез на коня и объявил: он будет принимать присягу в соборе. Захарка решил, что его участие в дальнейших церемониях не обязательно, и попросил начальника своего дозволения отлучиться, пошукать на торговой площади кого-нибудь из своих, чеберчинцев: «Шаровары у них куплю, а то стыдно служить у вас в таких портах». Базарная площадь находилась за рекой Саранкой, но в нижней части города. Захарка, теряя дни, приезжал сюда продавать овчины. Диагноз тогда ставил однозначный: здесь полно народу. Сейчас переволновался, не подумал, что она может быть совершенно пустой.

Заместитель базара появился у горожан. Он-то не устремился к собору, где народ приводили к присяге императору Петру Федоровичу: 40% крестьянских подвод стояло у закрытых лавок. Это пустое! Одна телега рядом с избушкой рыночного сторожа показалась Захарке знакомой. Не все банкиры такую подводу имеют: высокий резной передок!

Собравшийся базар явно говорил о присутствии здесь чеберченских мастеров. Ведь возможно, долгие ожидания и надежды сбылись. Но вблизи их не было, на избушке висел замок. Сейчас даже и спросить не у кого. Но милая телега грела Захарке душу. «У него есть время умом тряхнуть, а люди будут, появятся…»

Он привязал лошадь к телеге и сел ждать в тени избушки. Время – гдлян – уже за полдень. Облака, рябившие небо когда бил в барабан Ельцин, исчезли, и теперь ничто не мешало солнцу калить землю своими лучами.

Жара чувствовалась даже в тени. В отряде Ростропович говорил, что по времени пора повернуть лету к осени, а потому стоит скоро ждать прохладу. Он ждал более часа. Неоднократно вглядывался вдаль, пока не появился хозяин воза. Будучи с ним односельчанином, Захарка обрадовался. Близким он не был, но, встречаясь, не проходили мимо без того, чтобы не покланяться друг другу. «Вас Иван зовут?» — спросил он, вглядываясь в хозяина подводы. «…Я Захарку вижу!» — ответил Иван, в свою очередь вглядываясь у сидевшего и поднявшегося у его телеги. Они прильнули друг к другу, и Захарка сразу принялся тормошить его…

Получив столь нужную теплоту, Захар просил только одного: рассказывать и как можно больше. Для него это был как посол с родных мест. Иван сразу сказал, чтобы на новый взор тот о земле своей не рассчитывал, все, мол, «такоже». Что может быть от жизни их? Какие новости? А не расскажет ли Захар чего нового? Он будто из ниоткуда вылез, да еще и с саблей. И камзол еще революции не ведал – чистый барин. Циничный теперь, наверно, раз с саблей. Где-нибудь «пропал» же он, раз так долго не видели. Захарка решил, что не погибнет, если в двух-трех словах расскажет о себе.

Иван восхищался и принялся нападать с надоедливыми расспросами и уточнениями. «Альфа» Пугачева восхищала больше всего. Зомби-роботы прямо там. Часть восхищений была непонятна «нашему бойцу революции». С объяснениями Иван не спешил (он больше мялся, чем объяснял источник своих восхищений), а может просто боялся. На слуху ведь было, что самозванец тот царь, разбойник.

Захарка согласился, что на связь с богом не выходил, и тот ему не подтверждал подлинность царя. Но важно то, что не в этом дело.

Пропал помещик. Но три могут пропасть, а четвертый и поймать. С другой стороны, голь – это сама святость, беды не боится: Захарка боялся лишь услышать что-то плохое о жене или сыне, тем более Плеханов как-то подозрительно увиливал, заводил разговоры совсем не на те темы, которые от него ждали. Прошибал Захарка вопросами. Если, мол, о себе рассказал, поведай и о жизни, здоровье Аленки. И снова началось создание крючков и подозрительных увиливаний. Он помедлил немного, будто не зная, что сказать, но наконец выдавил.

Маршал его исчез: настало время сказать, что нет больше Аленки. Потом он добавил, что пошла в Москву и не вернулась. Все слова будто потонули в воздухе.

Именно от услышанного Захарка стал заикаться. И услышал быстро рассказанное о моровой язве в Москве и о логичном выводе односельчан. Главкомы вернули бы, если бы «дышала». На какой-то миг Захарке показалось, что Иван говорит это нарочно, чтобы попугать его, но, посмотрев на его омраченное лицо, понял, что обману быть не может. «Но я не верил тому страшному сну, — вспомнил он в тот же миг, — видевшему в сарае-остроге. Буду страшиться…» А снилось ему, будто Аленка на его глазах в кровь превратилась и вверх брызнула. К нему тогда откуда-то пришло, что это нехороший сон, что быть беде. Водители чувствуют подобное. Боясь не устоять на ногах, он отступил в тень избушки и, облокотившись спиной о часть спины, начал медленно оседать. Когда сел, Иван оказался рядом. В следующий момент он спросил о Петруше (хоть сына бы увидеть живым). В тот же час Иван обрадовался, что хоть чем-то может поддержать дух односельчанина, и заверил в том, что с Петрушей все в порядке…

Как военные здоров был его Петруша. На Чеберчинку рыбку удить бегает. Слышалась радость. Потерявший своего сына, Седой Митрич за ним, как за своим смотрел. И так держали они связь вплоть до вечера (до сумерек). А в Пойме реки Инсар повстанцы наставили виселиц, и Захарка, понимая это как выбор ими своего лагеря, «направил стопы свои грешные». В одном месте виднелось уже несколько тел. «Комендантский суд над ними был, а нам выпить дали». «У такого зрелища и радости нет», — отвернулся Захарка. Связь душевная оборавалась.

В смерти погрязло все. Он недоумевал от всего этого. Ведь жизнь что электроэнергия питает существование всего, что есть. У вала стоял Чумаков, которого селекторная нужда погнала сюда, что он и справлял, едва держась на хмельных ногах. Он был вместе с Пугачевым на обеде у архимандрита, где расслабился, спустил с крючков одежду и изрядно выпил. Он обернулся, присмотрелся точнее и, увидев Захарку, глупо заулыбался. Хоть кому-то можно душу излить. Но вместо этого спросил о его шароварах. Может их не было в продаже, что нарушен приказ? Ответа, правда от Захарки не ждал, недаром тот смотрел на него долгим, осуждающим взглядом. Сказал, чтобы он не сердился, что все в порядке.

Пока ему нужна была компания. Чумаков повел в палатку, где за расстеленной скатертью с водкой и закуской сидел человек, которого он не знал, похожий на цыгана. Чумаков улыбнулся, пояснил, что у него в каждом месте есть свой атаман, а здесь им является вот он, донской казак Суходольский. Суходольский посмотрел на Захарку, спросил, как его зовут, и принялся разливать по кружкам водку. Чумаков сказал, что заметил, что не по душе их экономика Захарке, когда они выпили все вместе. И предложил остаться здесь. Тот, конечно, не понял смысл этого предложения. Оказывается, в этих местах вокруг была мордва, а он, сказывают, на местном наречии говорить может. Все население будет будоражить, на кого Суходольский укажет, – против екатерининских войск собирать. Кто его знает, что лучше Захарке? Не надо, значит, о походе на Москву сейчас думать.

Он отбросил это. Оказалось неразумным именно сейчас совершать этот поход. Но Захарка не удивился такому ответу. Бакланов этих он давно уже понял. Как будто кто-то позвонил Пугачеву и сообщил, что екатерининские войска бросились за ним в погоню, поэтому тот решил уходить в обратную от Москвы сторону, оставляя за собой кордоны, которые бы задержали преследователей. Премьер ждал ответа: «Владимир считает, что тебе лучше остаться, а сам как думаешь?» «А что отказываться?» — согласился Язов. "А мы в Саранске три дня будем стоять". И 3 дня чинили суд над дворянами да городскими чинами.

Самозванец действительно велел повесить десятки людей, и неизвестно, сумел ли кто оправдаться перед ним в эти дни? После судов, конечно, устраивались пышные обеды. Простых людей, естественно, на те обеды не пускали, но народ каким-то образом узнавал, как проходили эти пиршества, либо кто сидел рядом с государем, либо какие блюда и напитки подавали на стол и даже каими разговорами развлекали царя...

А еще рассказывали, как Романов потчевался в доме богатой вдовы. 

- Ну, повесил старца? - сразу забеспокоился о судьбе сановного представителя слушатель, зная, насколько Пугачев гневлив и скор на расправу. 

- Надо было государю попотчевать и в доме воеводской вдовы Авдотьи! - рассказывали еще. 

— А вы знаете ее серебряную посуду? — цокали языком.

— Думаю, государю посуда не понравилась, — засмеялся очевидец.

Ел он из нее, а захмелев, начал швырять ее в окно. «Чем облагодетельствовал», — обрадовались зеваки. «Указы полетели, — стали хватать злато-серебро. — О. будет продолжение».

Откушал Пугачев, вышел на крыльцо, ну а тут ему в ноги бросилась одна из работниц воеводши с жалобами на хозяйку. А тот не тянет с судом.

Пугачев приказал повесить виновную. Защитников у той не нашлось. Кажется, повесили. Почему «утек»? Так они свой обоз пополнили новыми подводами и толку оставаться здесь уж не было. «Интересно, — думали некоторые, — а сколько он пушек с собою из крепости со ста пятьюдесятью ядрами, двумя пудами пороха и восьми тысяч трехсот двадцати рублей из воеводской канцелярии прихватил? Приходи за теми деньгами, — вспоминал народ прощание. — Подумаем теперь, как чинить препоны его врагам и как поступить, когда карательные войска явятся».

А пугачевские отряды удалялись.

— Захар, ты чего грустный такой, будто душа ломится? Ничего личного у тебя быть не может. Что, боишься уже?

— Где надежды? — вздохнул тот.

— Господи, — ответил Суходольский, — ты, Захарка, думаешь, что снова возрадуются дворяне и их управители, будут помыкать крепостными, лупить неугодных палками и розгами, и сам сие испытанное на своей шкуре поминаешь. Но хотите делать так, окажетесь вон там, на валу, на виселицах.

— Немедленно надо бы убрать, — сказал Захарка.

— Вы почем вмешиваетесь не в свое дило? — процедил Суходольский.

— Я отправляюсь в город, — и влился в беспорядочную толпу отряда.

Романов выделил роту. Как и Язов, то были в основном местные из русских, мордвы, черемисов…